Численник - [7]

Желтые линзы, зализанный чубчик,

мягкая серая стильная ряса,

Ваня – священник. И с этого часа

скромен, и тих, и спокоен, голубчик.

Пятеро деток и возраст под сорок,

крест на груди и прикольные стекла,

татуировка под рясой примолкла,

авторитеты – Алексий и Сорос.

Кончена сумасшедшая драма

жизни, переходящей в дрему.

Нет больше места экстриму и стрему.

Если…

если вдруг не исчезнет нынешний портрет

и не опустеет рама.

3 октября 2002

«Бесплотный дух и сходная фигура…»

Бесплотный дух и сходная фигура

вступали с кем придется в отношенья,

до пустяка, до ничего, до тени

желала страстно сплющиться натура.

Не навязаться и не впасть в оплошность,

не стать предметом общего веселья, —

а никогда не потребляла зелья,

и нечем подкрепить общенья роскошь.

Зрачок нарочно придан близорукий —

не вглядываться в окруженье зорко,

пейзаж расплывчатый, смещенный – будто норка,

в какой укрыться от смятенья скуки.

И с памятью в беспамятство играла,

подробности нарочно вытесняя,

и длинная скамейка запасная

лишала сил задолго до финала.

Такое неудачное творенье,

такая тьма, такая безнадега.

Тем удивительней расположенье Бога

хотя бы в малом сем.

В стихотворенье.

4 октября 2002

«Ух, как быстро пролетели всякие времена…»

Ух, как быстро пролетели всякие времена,

баки с грязным бельем остались в истории,

сделав евроремонт, в новых ваннах отмыли свои вымена,

побрызгали труссарди и на тусовку к Мариотту

или Астории.

Мы одеты с иголочки и больше не едим с ножа,

Зверевы делают нам лицо, а фигуру – Волковы,

и даже если крутой усядется на ежа —

улыбается, с задницей, утыканной иголками.

При встрече охочее сверканье глаз,

старанье для теле– и фотосъемки,

клыки надежно спрятаны, культура, фас,

такими пусть узнают нас современники и потомки.

Демократия – по-нашему дерьмократия и есть,

глянь на свои швейцарские, сколько настукало.

В России надо жить столько, сколько не счесть,

чтобы изжить из себя огородное пугало.

8 октября 2002

«Золотые рыбы проплывают…»

Золотые рыбы проплывают

на ночном, на темно-синем фоне,

привязались, вот уж привязались,

с пятницы никак не отвязаться.

Я не в духе, я себе не в радость,

я себя с постели соскребаю,

бледная, как немочь, а на фоне

рыбы золотые проплывают.

Как в бреду, бреду к себе на кухню,

суп сварить, помыть полы и чашки,

может быть, привычка жить вернется,

золотые проплывают рыбы.

Совершив обманное движенье,

боком и неловко – за компьютер,

трону клавиши легко рукою,

музыки ответной ожидая.

Тщетно. Музыка молчит, и только буквы

разлетаются, как слов осколки

в бомбе, начиненной под завязку

смертоносным смыслом, как гвоздями.

Мне не по себе. Я надорвалась.

Любопытство, между тем, не меркнет.

Проплывают рыбы золотые

на дневном, на светло-сером фоне.

Рыбка золотая, что с тобою?

Отчего ты вдруг остановилась?

Ждешь стоишь вопроса или просьбы?

Милая, плыви, я справлюсь, справлюсь.

8 октября 2002

Дуомо

В проем Витторио-Эммануэле

внезапно вдвинулась тончайшая громада,

за восхищеньем клетки не поспели,

и в легкие извне проникла влага.

Закашлялась, забилась, задохнулась —

чуть зазвучала каменная месса,

и сердце, переполнившись, метнулось,

не удержало ядерного веса.

И у подножия внезапного Дуомо,

упав, разбилось в мелкие осколки,

лишенное защиты, то есть дома,

подстреленное, словно из двустволки.

И небо, низкое, как в сумерках в России,

поднявшись вверх, вдруг враз заголубело,

и голуби на улице Россини

клевали сердце, падшее из тела.

17 октября 2002

«Отчего так грохочет ночное, в себе, подсознанье…»

Отчего так грохочет ночное, в себе, подсознанье,

эта жизнь, что не та, эта жизнь, что не там и не с тем,

и пробиты на раз ложно-краеугольные камни,

только мстилось, что выстроен – выстрадан – был

ряд отличных систем.

Днем казалось, что, как у людей, все почти что в порядке,

и похож на людей, и, как люди, одет и обут,

ночью видно, что это игра, специальные детские прятки,

впрочем, и остальные играют в нее наобум.

За обманом обман, не других, а себя горемычных,

за атакой в атаку на немочь, и горечь, и желчь.

Мы вернемся в Итаку. К истоку. К началам привычным.

Ложь, как кожу, сдерем.

И умрем. Если нас не сумели сберечь.

18 октября 2002

Синие розы

В отеле на столе

стояли синие розы.

Распахнута дверь на балкон,

шум улицы в комнату втянут,

и синие розы не вянут

в отеле, завернутом в сон.

Неоновой буквы луна

так выбелила подушку,

что светятся пальцы под ушком,

уложены пястью для сна.

А сна ни в едином глазу,

и жалко на сон прерываться,

ведь самое тайное, братцы,

нас пробует ночью на зуб.

И вдруг как обвал – ничего.

Такой тишины оглашенной,

Божественной, совершенной,

не знала вовек до того.

Все звуки исчезли в момент,

ни скрипа, ни хрипа, ни шага,

упавшая на пол бумага

сверкнула как мертвый сегмент.

Не врач, не судья, не палач —

как будто душа мировая,

себя в этот миг открывая,

шепнула: не бойся, не плачь.

Без боли и страха пришла

исчерпанность жизни и чувства…

И тут же задвигалась густо

Милана ночная толпа.

18 октября 2002

«Мужчины и женщины тонкая связь…»

Мужчины и женщины тонкая связь,

до гибельной дрожи и чудного срама,

века пронеслись, как она началась,

а длится все та же, сильна и упряма.

Поездка на рынок, вчерашний обед,

случайная ссора – все мелко и плоско,

но пола и пола начальный завет