Численник - [8]

все преобразит с вдохновеньем подростка.

Любовным стихом обделила судьба,

молчанием скована в возрасте пылком,

когда господина вминало в раба

и било о стену то лбом, то затылком.

Прекрасно-трагический опыт испит,

ни срывов, ни слез, ни обид, ни разрывов,

а немотный разум как будто бы спит,

и любящих Бог усмехается криво.

Теперь развязался язык.

Я скажу,

что близость с обоими производит:

ты служишь мне всем,

тебе верно служу,

пусть жизнь, как дыханье, как крик на исходе.

20 октября 2002

«Спаси моих детей!.. О Господи, трагична…»

Спаси моих детей!.. О Господи, трагична

картинка, что идет и вхожа в каждый дом.

Спаси ее детей!.. Сегодня смерть привычна,

как воздух, как вода, что дышим мы и пьем.

Спаси его детей!.. Пусть землю населяет

не гибель, а живых людей живая жизнь.

Я знаю, Кто на нас несчастье насылает,

и ведаю, за что, без слез и укоризн.

Здесь стыд давно забыт, и ум спекулятивен,

играет на низах бесплодно и темно,

и каждый негодяй убийственно активен,

а добрый человек молчит, глядит в окно.

О Господи, спаси нас!..

6 ноября 2002

«Я иду с моей подкоркой…»

Я иду с моей подкоркой

по Никитскому бульвару,

листья, павшие на землю,

засыхая, умирают.

Я иду и наблюдаю

городские проявленья,

и подкорка их приемлет

через корку, что черствеет.

Мне идут навстречу дети,

и мамаши, и студенты,

кто печален, а кто весел,

кто глядится, будто сбрендил.

Стайка юношей спесивых

над колодой карт склонилась,

как чеченцы, все чернявы,

знать, кого-то проиграют.

Неподалеку старуха

одиноко на скамейке

разговаривает громко —

не с собой, а по мобиле.

У Есенина Сережи

фотографию на память

девочка бесстрашно просит,

чтобы сделал ей прохожий.

А другая бедолага

по соседству со скульптурой

опрокидывает в глотку

водку из стеклянной фляги,

там, на дне, ее немного,

тетка всасывает жидкость

и глядит окрест глазами,

что давно остекленели.

Направляюсь к «Бенетону»,

просто так, а не по делу,

утомясь бульварной жизнью,

я хочу сменить картинку.

В «Бенетоне» все красиво,

вещи новенькие шепчут:

вот твой выбор, дорогая,

выбери меня скорее.

Но подкорка в паре с коркой,

что затеяли прогулку,

от пьянчужки и от листьев,

павших мертвыми на землю,

никуда не отпускают,

как приклеились, заразы.

Вот вам выбора свобода,

о которой все болтают.

25 ноября 2002

Городская баллада

Сумерки. Стыло. И я за рулем.

Осени поздней характер невесел.

Город огни высоко понавесил:

солнечный свет не сдается внаем.

Что за пастух гонит стадо авто

в сторону эту, другую и третью,

пахнет железом, бензином и смертью

нечто во тьме, что нигде и ничто.

Я выбиваюсь из стада легко,

я выбираюсь на верную трассу,

мне ли печалиться, доке и асу,

блики летят в лобовое стекло.

Лента дорожная под колесо,

смятая, с маху ложится, мне к спеху,

опыт с удачей приводят к успеху,

скоро мой дом, я мурлычу вальсок.

Вдруг неожиданный съезд и тоннель,

ряд роковых понуждений – и что же!..

мне же налево!.. но жесткое ложе

вправо несет, в боковую панель.

Выровняв руль на лихом вираже,

выровняв пульс и сырое дыханье…

Если бы знать за мгновенье, заранее,

что путепровод проложен уже!

В планах – давно, а на деле – никак,

вот и привычка людей к долгострою,

не ожидала финала, не скрою,

и просмотрела какой-либо знак.

Гон как безвыходность и чернота,

ни перекрестка и ни разворота,

род протяженного водоворота,

та еще немощь, и мощь еще та.

Я удаляюсь все дальше во мглу,

дом мой в мираж превратился нелепо,

будто за мною кто гонится слепо,

будто подсела на злую иглу.

Но объявления промельк скупой,

съезд как возможность и как искушенье,

я пробираюсь направо в смущенье —

сбились, как овцы на водопой.

Движемся тихо, к металлу металл,

стопорим ход лошадей поминутно,

а за окошком промозгло и мутно,

пробка, и каждый смертельно устал.

Бесы новейшие жмут и кружат,

втиснув в ряды, из рядов не пускают,

ложным единством сознанье ласкают,

нюхают выхлоп и тихо визжат.

В мокром асфальте блестят фонари,

я пребываю в чужом измеренье,

руки замерзли и мерзнут колени,

и пустота, как Чапаев, внутри.

Все незнакомо. Окрестность чужда.

Остановиться спросить невозможно.

Замкнуты стекла чужие безбожно,

чтоб не проникла чужая нужда.

Петли петляя, как заяц в кустах,

я нахожу, что лечу в Подмосковье,

дружбой оставлена и любовью,

чей-то чужой исполняя устав.

Волей враждебной, сильнее моей,

движима обочь и прочь из столицы,

то ль наяву, то ли мне это снится, —

где я, зачем, сколько стою нулей?..

Минуло два окаянных часа,

как сплошняком загребущим изъята,

вся из себя стеснена и помята, —

дома, десяток дорог прочесав.

Опыт престранный подмены пути,

род заблужденья себя и потери

там, где, с разбегу в удачу поверив,

в поле попала, что перекати.

Словно добычу, меня отпустив,

в городе вечер темнеет с досады, —

глядя в окно, без малейшей надсады,

я напеваю минувший мотив.

Я вспоминаю вчерашний вальсок,

сутью вещей околдована напрочь,

и, без привычки снотворного на ночь,

ждет меня славной бессонницы срок.

…Утренним солнцем освещена,

в светлое небо взгляну из оконца,

загородивши рукою от солнца

враз проступившие письмена.

30 ноября 2002

«Замирает какой-то во мне человечек…»

Замирает какой-то во мне человечек,

мотылек, или бабочка, или кузнечик,

летом бархатным и летним ливнем вспоенный,

до последних сезонов не утоленный.

Замирает мой маленький, замирает,