Числа Харона - [8]

— А так? — Заремба показал пальцем на низенькую дверь с чердака в голубятню. — Перелез в соседнее помещение, а? Эта дверца закрывается?

— Какие?

— Да эти же маленькие! — Заремба снова ткнул на вход в голубятню.

— Нет, — ответил постерунковый. — Они всегда открыты, так говорит этот Паливода…

— Соливода, — поправил его аспирант.

— Конечно, их никогда не закрывают.

— А вторая дверь из голубятни, та, что ведет на лестницу?

— Она закрывается на засов изнутри. Может, он залез в голубятню раньше. И ждал старуху…

— Никто бы не выдержал в голубятне от вони, — Заремба перевел дыхание. — Убийца мог ждать и затаиться только на чердаке…

— Например, там, — Соха кивнул на ванну, наполовину заполненную дождевой водой.

— Вы правы. Следовательно, он мог заранее договориться со старухой, или же она сюда регулярно зачем-то приходила, и злоумышленник решил здесь спрятаться. Тогда кто-то из жителей должен был ее узнать.

— Докладываю, что никто не узнал покойницы! — рявкнул постерунковый Янишевский, который уже долго стоял на пороге и прислушивался к разговору.

— Я ее узнал, — отозвался знакомый Зарембе голос. Доктор Иван Пидгирный незаметно вошел в голубятню, и его голова появилась в проеме дверцы на чердак. — Я знаю, кто она. Может, я и не великий психолог, как вы только что заметили, пан Заремба, может, я и коновал, однако… — медик вылез из небольшого отверстия и выпрямился перед полицейским, — однако сифилитиков в этом городе я знал раньше всех.

IV

Над Иезуитским садом наступали вечерние сумерки, которые стирали четкие контуры предметов. Покрытые белым цветом кусты совсем сливались бы с белыми студенческими фуражками, если бы не сигаретный дым, который окружал последние. Цилиндры двух старых евреев, которые играли в шахматы на скамье возле статуи, символизирующей живительные силы природы, казались бы незаметными на черном фоне могучего дуба, если бы не пламя газового фонаря, что вдруг засияло, вспыхивая от спички седого фонарщика. Двое молоденьких девушек, которые, видимо, ждали своих кавалеров внизу улицы Крашевского, непременно привлекли бы внимание Попельского, когда бы тот был, как всегда, в хорошей форме и имел неплохое настроение.

Однако его чувственность куда-то делась, что вчера подтвердила шлюха в забегаловке, а настроение было препаскудное, и не только по этому поводу. Эдвард курил плохую сигарету и всматривался в худую фигуру, что исчезала за кофейней, убранной в народном стиле. Это был гимназист Генек Андрусин, чей отец-токарь остатками тяжело заработанных грошей поддерживал собственную надежду на то, что его потомок продолжит учиться в IV классической гимназии им. Длугоша. Генек дважды оставался на второй год из-за латыни, поэтому Попельскому досталось нелегкое, и даже, как оказалось после нескольких частных уроков, невыполнимая задача: подтянуть парня по латыни так, чтобы тот мог перевести отрывки из Цезаря, Непота и Федра, и перейти в пятый класс. После каждого занятия с Генеком ротовая полость учителя превращалась в сахару, а мозг — в застывшую Антарктиду. Небольшая сумма оказывалась в кошельке Леокадии, а Эдвард доставал перо и бумагу, чтобы наконец написать письмо Генековому отцу и отказаться от уроков, назвав свои попытки втолковать латынь в тупую башку «продолжением агонии». Однако он до сих пор этого не сделал. Неизвестно в который раз пересчитывал деньги, которые можно заработать на восьми уроках на протяжении месяца, и вместо бумаги протягивал руку за сигаретой, а потом выходил на балкон, прислушиваясь к детскому голосу Риты, которая играла с Ганной в комнатке служанки, и к монотонному спряжению французских неправильных глаголов, которое доносилось из комнаты кузины.

Потушив окурок, он глубоко перевел дыхание. За несколько минут приедет очередной ученик, сын директора городской финансовой управы, некий Болек Шандровский. Этого пятнадцатилетнего подростка он настолько выдрессировал, что тот мог без проблем решать тригонометрические уравнения. Учитель этому несказанно радовался, потому что теперь мог с чистой совестью перейти к своим любимым темам — квадратному трехчлену с его великолепными параболами и четкими формулами Вийета. А потом, после всех уроков, они с дочкой и кузиной поужинают дерунами, он немного передремлет и около десяти вечера устроится в кабинете при уютном свете лампы, откроет комедии Плавта и будет готовиться к лекции, которую проведет по просьбе студенческого филологического кружка. Кстати, за это обещают очень приличный гонорар.

Увидев Болека Шандровского, который бежал вниз по улице вдоль парка, Попельский вернулся в комнату и закрыл балконную дверь. Прислушался к радостному дочкиному смеху, поправил пиджак, проверил, не закончилось чернила в его «уотермане» и сел к столу. Через мгновение раздался звонок в дверь, и Ганна открыла ученику. За ее спиной пряталась Рита, которой непременно хотелось рассмешить отца. Девочка скашивала глаза, делала смешные гримасы и, приложив к вискам большие пальцы, быстро взмахивала ладошками. Потом многозначительно зажала пальцами нос.

Удивленный последним жестом, Попельский улыбнулся ребенку, закрыл дверь и кивнул Шандровскому, чтобы тот показал ему тетрадки с домашним заданием. Мыслями он был далеко отсюда, думал об ужине с семьей и анализ Плавтовых стихов, потому что именно этому искусству он должен был научить будущих филологов на заседании студенческого кружка. Не удивительно, что Эдвард не услышал Болековых слов.