Числа Харона - [2]

— Уважаемые дамы и господа! — гость программы неожиданно обратился к камере. — Я говорю по-норвежски, потому что хочу продемонстрировать уважение к моей новой родине, — математик забавно скривился и хлопнул себя ладонью по бедру, — но таких идиотских вопросов просто дольше не выдержу! Договоримся так, Сверре, — он ткнул в того пальцем с криво обрезанным ногтем, — дурацкие вопросы будешь задавать на английском, а умные — на норвежском.

— Тогда придется пригласить переводчика, который последовательно будет переводить с английского, — улыбнулся Осланд, — поскольку я математический невежда и буду задавать вам глупые вопросы.

— Ну, необязательно расспрашивать про математику.

— Вы наш гость, поэтому мы должны выполнять ваши просьбы. — Осланд удовлетворенно отметил свою первую маленькую победу. — Итак, мы не будем говорить про математику, хотя она является основой документального фильма, который сейчас будут смотреть наши уважаемые зрители. Поговорим про Польшу, вашу первую родину. И про вашу малую родину, город Вроцлав.

— Я родился не в Вроцлаве, — возразил математик. — Вы бы могли лучше подготовиться.

Осланд почувствовал, что жара от телевизионных юпитеров сделалась невыносимой. Он потел, как мышь. Через мгновение пот выступит на его загримированном лице, на светлом, изысканно скроенном пиджаке. «Да, — подумал он. — Это нокаут. Ассистенты подсунули мне неверную информацию про этого сукиного сына».

— А где? — спросил он спокойно.

— Я родился в прекрасном европейском городе, во Львове, — сказал математик и вытер вспотевший лоб.

Удар оказался метким. Точно в цель. Журналист тщетно силился вспомнить хоть что-то про какие-нибудь польские города. Однако в голове крутилась только полученная информация про Вроцлав и очень поверхностная — о польскую столицу, Варшаву. В его рейтинге Польша разве что на бал опережала Анголу, потому что там он мог назвать только один город, столицу Луанду, и еще на два балла Патагонию, потому что Сверре не вспоминал названия ни одного патагонского города, если они вообще существовали. Сейчас надо было скрыть собственную неосведомленность, шуткой или какой-то шутовской выходкой замаскировать конфуз. Или притвориться, будто ты сдаешься, извиниться и подмигнуть зрителям, мол, видите, с каким напыщенным задавакой приходится иметь дело.

— Не всем телезрителям известен этот славный польский город, — Осланд выбрал второй вариант. — Но, может, вы нам что-то про него расскажете?

— Действительно, неизвестен! — воскликнул ученый. — Видимо, они даже не знают, что этот город больше не польский! Теперь это советский город, искалеченный, разрушенный и подавленный московским режимом, город, который выдрали у Польше 17 сентября 1939 года, город, из которого по войне выгнали поляков, то есть лишили его души! Можете себе такое представить? Это именно то, что шведы отобрали бы у норвежцев Осло, присоединили к Швеции и выгнали оттуда всех норвежских жителей! И я должен все это рассказывать? У нас достаточно времени? — спросил он, обращаясь к камерам и, увидев кивок остолбеневшего оператора, немедленно ответил сам себе: «Так! Конечно! Я расскажу вам сейчас о городе без души. Кто же еще это сделает, если не я?»

Осланд не верил собственным ушам и глазам. Его предсказание поражения оказалось необоснованным. Все зрители запомнят крикливого безумца и спокойного журналиста, который, как мог, защищался от дерзкого психа. Он облегченно вздохнул. Пот испарился так же быстро, как и появился. Сверре смотрел на своего собеседника, который вдруг показался ему даже симпатичным, а его костюм — тщательно отобранным. Фиолетовый шейный платок гармонировал с серым вельветовым костюмом, который, однако, был слишком теплым для лето и еще и требовал глажки. На запястье поблескивали дорогие часы, на пальце блестело массивное кольцо, видимо, из белого золота. «Как я мог подумать, что он неряха, — думал Осланд. — Да он почти денди! А этот его взрыв и речь, которую он произнес практически без ошибок, лишат меня всех проблем, и не придется задавать ему никаких вопросов! А если кто-то и упрекнет меня пассивностью, я скажу: попробуй-ка сам перебить такого ненормального!»

Профессор дернул свой шейный платок. Немного ее отпустил, не прекращая при этом говорить. Его фразы становились все изысканнее, даже рискованными, так, словно его языковая ловкость и образность высказывания росли вместе с эмоциями.

— Предвоенный Львов был столицей европейской математики! — воскликнул профессор, а потом внезапно успокоился и продолжил почти шепотом, но это был сценический шепот, который привлек внимание Осланда, оператора и зрителей не меньше, чем крик. — Понимаю, что скажу сейчас нечто очень необычное, но я все-таки это сделаю… Если бы я не родился во Львове, то не оказался бы здесь и не получил бы этой премии, которую сравнивают с Нобелевской для математиков. Не годы обучения во Вроцлаве среди руин, не четкие доказательства в области теории чисел, которые я совершал уже как ученый в вроцлавском общежитии, в духоте, окруженный тараканами, что вылезали из раковины, даже не стерильные года в Норвегии сделали меня математика. Я стал им благодаря своему львовскому происхождению. Вот почему я так бурно отреагировал, когда вы сказали, будто я родом из Вроцлава…