Чингиз Айтматов - [41]
Слово «манкурт» Айтматов заимствовал из эпоса «Манас». Он об этом писал и в этом признавался не раз. После публикации романа появился даже термин — «манкуртизм». Историческое и нравственное беспамятство, культурно-исторический нигилизм, намеренная манипуляция сознанием людей, идейное отлучение народов от их исторического прошлого, культурно-духовного наследия, языка, родства и, как следствие этого, глубокий имморализм, бездуховность — вот что такое «манкуртизм» и вот как он был понят уже самыми первыми читателями романа.
Читательский успех «И дольше века длится день» был беспрецедентным. Имя Чингиза Айтматова сделалось едва ли не символом процессов, идущих в советском обществе.
Центральный герой романа Едигей Буранный сфокусировал в себе все самые заветные мысли писателя. Художественная семиотика книги отличается ёмкостью и содержательной глубиной: железная дорога, маленький полустанок, затерянный в великих казахских степях, космодром, ракеты, верблюды и любовь. Айтматовский глобализм проявляется во всём, прежде всего — в сюжетной структуре романа, когда из крохотного полустанка нити мыслей, чувств и страстей тянутся к горизонтам всего мира, даже внеземных пространств. При этом художественная площадь романа заселена крайне скудно, особенно на фоне огромных степных просторов, не говоря уж о космосе и временных пластах, возникающих вместе с мифами, легендами и преданиями прошлого, которые образуют сложный повествовательный хронотоп. Но каждый персонаж, каждый эпизод или упомянутые легенды и мифы несут плотную художественно-смысловую нагрузку. Таковы Абуталиб, Сабитжан, Укубала, Найман-эне, Манкурт. Совершенно справедливо Юрий Суровцев, известный русский критик 1970-х, охарактеризовал произведение Айтматова как «роман-контрапункт».
Роман имеет свой особый сюжетный темп, очень крепкую конструкцию, где, как сказал Лев Толстой об «Анне Карениной», «своды сведены так, что не видно, где гвоздь». А особый, поистине космический ритм произведения воплощён уже в рефрене, возникающем в повествовании всякий раз, как меняется тема или образуется новый сюжетный поворот:
«Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток...
А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные пространства — Сары-Озеки, Серединные земли жёлтых степей.
В этих краях любые расстояния измерялись применительно к железной дороге, как от Гринвичского меридиана...
А поезда шли с востока на запад, с запада на восток...»
Одна из главных тем романа — тема исторической и нравственной памяти, имеющей, по давнему убеждению писателя, первостепенное значение в нравственной жизни человека, нации в целом. Ясно, что Айтматов тем самым задел едва ли не самый болезненный нерв всего советского общества, в котором считалось нормой представлять историю народов и СССР в целом в духе официальной доктрины «научного коммунизма», не допуская ни малейших от неё отклонений. Наиболее острым был вопрос о судьбах национальных языков. Никто на окраинах Советского Союза не отрицал роль русского как языка межнационального общения, но нельзя же жертвовать при всём его величии и могуществе своим кровным наречием, языком собственной культуры, исторической памяти, духовности. В романе Айтматова рельефно возникает и эта проблема.
Старинный миф о манкурте, которого жуаньжуаны, надевая на голову человека сырую шкуру верблюда, лишают памяти, настолько свежо и актуально прозвучал в контексте советского общества времён «застоя», что почти мгновенно слово «манкурт» стало, как отмечено выше, политологическим термином.
Вот как описывает Айтматов превращение человека в манкурта: «Жуаньжуаны уничтожали память раба страшной пыткой — надеванием на голову жертвы шири. Обычно эта участь постигала молодых парней, захваченных в боях. Сначала им начисто обривали головы, тщательно выскабливали каждую волосинку под корень. К тому времени, когда заканчивалось бритьё головы, опытные убойщики-жуаньжуаны забивали поблизости матерого верблюда. Освежевывая верблюжью шкуру, первым долгом отделяли её наиболее тяжёлую, плотную выйную часть. Поделив выю на куски, её тут же в парном виде напяливали на обритые головы пленных вмиг прилипающими пластырями — наподобие современных плавательных шапочек. Это и означало надеть шири. Тот, кто подвергался такой процедуре, либо умирал, не выдержав пытки, либо лишался на всю жизнь памяти, превращался в манкурта — раба, не помнящего своего прошлого».
Этот образ в контексте айтматовского романа наполнялся более широким, метафорическим смыслом, и сразу же был воспринят и критиками, и читателями как художественная реакция писателя на те процессы, которые имели место в советском обществе с его автократической идеологией, ограничением свободы слова, политическими запретами, «белыми пятнами» в истории, строжайшей цензурой, коммунистическим агитпропом, научной «лысенковгциной» и целыми Монбланами заказной соцреалистической псевдолитературы.
В предисловии к первому изданию своего романа Айтматов написал: «Желание лишить человека его индивидуальности издревле и до наших дней сопровождало цели имперских, империалистических, гегемонистских притязаний... Человек без памяти прошлого, поставленный перед необходимостью заново определить своё место в мире, человек, лишённый исторического опыта своего народа и других народов, оказывается вне исторической перспективы и способен жить только сегодняшним днём»
