Чингисхан - [106]

— А это действительно там было?

— Ну, что я скажу, ящик никогда не открывали. Только поклонялись.

Мы снова оказались с досужими домыслами, легендой, слухом, почти наверняка с мифом. Но здесь должно же было быть хоть что-нибудь, поддающееся проверке. Представьте себе, гроб вскрыли, сколько бы там ему ни было лет, двести, триста, и там ничего не нашли, только клочок белой верблюжьей шерсти с запыленным ржавым пятнышком на нем и сморщенный кусочек высохшей плоти, ну, какие там тесты могли быть сделаны, какие теории возникнуть. Но теперь благодаря революционному рвению, не проведешь никакого анализа ДНК, никакой углеводородной пробы не возьмешь, проверить, есть ли в словах Начуга хоть доля правды, способа нет. Почти наверняка нет, остается только гадать. Итак, храм построили в середине 1950-х годов, «реликвии» были изготовлены в 1970-х, огромная мраморная статуя закончена в 1989 году (о чем свидетельствует подпись скульптора Жуан Хуня). Казалось, что единственными «подлинными» элементами были молитвы, песни, ритуалы самих церемоний. Но даже и они могли затеряться, если бы не старания нескольких преданных людей, вроде Гурилджаба, Черной Шапки, для которого делом всей жизни стало собирательство песен, связанных с ритуалом Чингисхана. Он рассказывал Жиху Су, как сохранилась его работа:

— В 1968 году меня посадили в тюрьму больше чем на 70 дней. Некоторые сидели еще дольше, по пять-шесть месяцев. Тексты моих песен пропали. Вдруг в какой-то день хунвейбины пришли обыскать мой дом. Они забрали меня и все мои рукописи с собой в штаб. Я очень беспокоился, потому что мои записи песен почти все были среди этих рукописей. Когда они ушли по есть и заперли меня в комнате вместе с моими материалами, я быстро вынул их из пачки и засунул в карман. Поскольку они меня уже обыскивали, я подумал, что не будут обыскивать еще раз. К счастью, они не стали этого делать. После того как я просидел у них три дня, пришла моя жена и принесла мне поесть. Не сразу, но все-таки они позволили ей войти в комнату, но разговаривать по-монгольски нам не разрешили, только по-китайски. Они боялись, что мы по-монгольски обменяемся важной информацией. Как только я увидел, что хунвейбины, стоявшие у дверей в коридоре, не смотрят на нас, я быстро сунул свои пес ни к ней в сумку и сказал, чтобы она положила их в какое-нибудь не привлекающее внимания место, например в сарай, где эти люди не станут искать. Если придут с обыском во второй раз, и чтобы это место было обязательно сухим… Как только я вернулся домой, я спросил жену, куда она их положила. Она сказала, что они между стропилами и крышей нашего сарая. Они были завернуты в кусок ткани и засунуты в дырку. После того как я вынул их оттуда, я тут же сделал еще экземпляр… Так я спас песни, которые в противном случае навсегда пропали бы.

— Осталось ли еще что-нибудь?

— Седло подлинное, — сказал Начуг. — Спасли только седло. Но как, он точно сказать не мог. Ему всего сорок с чем-то, и здесь он сравнительно недавно. И все это было так давно. Если я хочу узнать больше, мне нужно поговорить с Сайнджиргалом, он прежде был старшим научным сотрудником в храме, а теперь на пенсии.

Сайнджиргал жил в городке неподалеку, в небольшом аккуратном домике с маленьким двориком на тихой боковой улочке. Он совсем не походил на мрачных Черных Шапок в храме, у него были живые глаза, в них все время горели искорки, он неизменно улыбался из-под глубоко надвинутой шляпы, которую не снимал никогда. Даже дома. Ему было за семьдесят, но он выглядел сильным и лет на двадцать моложе своих лет. Нет, он совсем не из этих мест, он из Шилинголя и приехал сюда учительствовать, но заинтересовался поклонением Чингисхану — «Я не Черная Шапка, но я монгол. Он мой предок», — и он стал на всю жизнь местным историком.

— Историком восьми Белых юрт, — кивнул я.

— Почему обязательно восьми? — поправил он. — По традиции мы ходим на охоту с восьмью желтыми собаками, но это может быть и шесть, и десять. Наши цифры всегда приблизительные. Если мы называем число, то это значит, что хотим придать предмету качество, соответствующее этому числу. Юрт стало восемь только при маньчжурах (т. е. в XVI I веке). Кто может знать, сколько их было поначалу?

В нем было очень мало или не было совсем взятого от Чингисхана или Мавзолея, он лучился собственным достоинством, щедростью, умом и интеллектуальным жаром. Он жил отнюдь не в мире ритуалов и благовоний, его мир состоял из свидетельств, собранных в книгах, заполнявших полки в его доме. Его прямота, непосредственность и ясность мысли необычайным контрастом подчеркивали, что храм — это одна только догма и напыщенное самодовольство. И тем не менее именно эту догму он выбрал, чтобы погрузиться в нее и сделать ее своей профессиональной деятельностью, собирая детали обрядов, молитв, песен и верований.

Все это не мешало ему быть объективным. «Большинство людей здесь видят в Чингисхане бога. Они не видят его как человека. Я уважаю его только как человека, который объединил свой народ. Да, я участвую в церемониях, я поклоняюсь ему. Но я использую поклонение как форму уважения к человеческому существу — это как монгольские дети молятся отцу с матерью — и своим предкам».