Чикагский блюз - [13]

– Джин в воде – это классно! – воскликнул дядя Жора, показываясь над кормой в шляпе и с фляжкой в руке. Он жадно приложился к фляжке и вернул ее отцу. – У меня в рюкзаке бутерброды! Нет, бутерброды не надо… Гребите, гребите!

Мы торопливо заработали веслами.

– Жора, ты как? – периодически интересовался отец, глядя на пальцы, вцепившиеся в спинку кормы.

Дядя Жора показывал большой палец и просил еще выпить. Потом он сказал, что поплывет вместе с фляжкой – так удобнее: не придется останавливаться.

Я тревожно вертел головой, надеясь быстрее увидеть берег, а когда дядя Жора, хорошенько согревшись, стал протяжно командовать: «И-и-и раз! И-и-и два!», мне показалось, что чуть правее нашего курса кто-то крикнул. Отцу тоже показалось, и мы перестали грести, прислушиваясь.

– Эге-ге! – закричал отец, и с берега отозвались:

– Эй, на лодке! Греби сюда!

– А ты кто? – крикнул из воды дядя Жора.

– Сейчас узнаешь… – где-то совсем неподалеку пообещал мужской голос и запоздало представился: – Ефим я…

Мы с отцом продолжали грести. Только бы дядя Жора не околел в этой студеной водице. Какой такой этот Ефим?

На берегу в сухом сизом ватнике стоял вчерашний лодочник: ему было нехорошо.

Дядя Жора, тяжело ступая, вышел из воды. С него текло. Мы с отцом помогли ему стянуть разбухшую куртку, сапоги, брюки. Ефим кружил вокруг нас и покачивал головой, словно постиг в своей жизни нечто новое. Я догадался, что сходство отца и дяди Жоры смутно тревожит его.

– Лодку-то брали… на троих, – наигранно веселым голосом сказал Ефим, заглядывая дядьке в лицо, – а стакан налили один. Несправедливо…

– Где ты видишь троих? – стучал зубами дядя Жора, натягивая на голое тело мой свитер и штаны.

– А как же! – Ефим неуверенно потыкал в нас пальцем. – Вот ты, вот он и вот парень. А? – В голосе появилась тревога. – Он в куртке, а ты без куртки… На нем брюки, а ты без…

– Да вот моя куртка лежит! – Дядя Жора прыгал на одной ноге, пытаясь другой попасть в штанину. – Протри глаза.

Отец неподалеку размашисто ухал топором, заваливая сухую сосенку.

– Не, ребята, я не понимаю, – заволновался Ефим, суетливо взглянув сначала на отца, потом на дядю Жору. – Вы что, хотите меня надинамить? Вас же трое?

– Помог бы лучше костер развести, – увиливал от ответа дядя Жора. – Сейчас разберемся…

– Ну разберись, – обиженно говорил лодочник. Он вставал на колени, раздувал подернутые пеплом уголья и скашивал на меня глаза: – Они что, двойняшки?

– Кто? – Я ломал через голое колено хворост и зябко поводил плечами.

– Ну, эти… Я же вижу! – настаивал Ефим.

Я пожимал плечами, и лодочник морщил лоб, словно в него заколачивали гвоздь.

– А у вас осталось?..

– Должно остаться…

– Ёкалэмэнэ! Трясет шибче этого, – он кивнул в сторону дяди Жоры.

Потом мы растирали дядю Жору джином и дали выпить Ефиму.

– Я вас сразу вычислил, – говорил повеселевший Ефим, не выпуская из рук открытой бутылки. – Проснулся в сарайке – колотун бьет. К мосткам вышел, лодки счел – одной не хватает. И стакан мой на пеньке стоит. Я его понюхал, тут меня и озарило! Пошел тропкой по бережку и на палатку вышел! Не, в натуре, приезжайте в любое время. У нас всё путем!

Ефим ушел опохмеленный и удовлетворенный. Мы натянули над костром веревку, повесили сушиться одежду дяди Жоры и завалились в палатку спать.

На этот раз я проснулся от ядовитого запаха, резавшего ноздри. Он безусловно шел от костра, который отец устроил по таежному способу: несколько бревнышек складывались друг над другом, как карандаши в пачке, поставленной на ребро, – вбитые в землю колышки не давали им рассыпаться. Когда середина бревен прогорала, их следовало сдвигать навстречу друг другу – таежная непрерывка, как объяснил батя. Вновь паниковать я не стал и выбрался из палатки тихо.

Солнце уже поднялось над низким противоположным берегом и добивало остатки тумана, жавшегося к камышам.

Огонь образовал в бревнах промоину, их острые концы горели свечным пламенем, и между ними дымилась и вспыхивала зелеными и синими огоньками спекшаяся куча дяди-Жориной одежды – капроновая куртка, брюки, свитер… Чуть поодаль стояли его сапоги с парящими голенищами.

Я ковырнул палкой кучу – она стала гореть веселее. Едкий химический запах усилился. Обойдя костер с другой стороны, я попытался отобрать у него остатки одежды – дымящийся рукав куртки и слипшийся кусок штанов, в которых угадывались карманы. Оборванная веревка, привязанная к двум соснам, тоже дымилась…

«Пусть хоть выспится перед таким испытанием», – подумал я, осторожно забираясь в палатку и укладываясь рядом с посапывающим в спальном мешке дядей Жорой.

Под брюками на отце оказались бледно-зеленые армейские подштанники, которые он предложил брату как временную меру, пока что-нибудь не придумается. Натянув их, дядя Жора принялся гневно разоблачать порочный вкус брата в выборе цвета нижнего белья и косился на мои брюки – не предложу ли я поменять их на его подштанники. Я делал вид, что не понимаю его взглядов, – заявиться в Зеленогорск в зеленых кальсонах не совпадало с моими представлениями о прекрасном. Тем более когда у тебя в городке есть знакомые девушки. Мне было жалко родного дядьку, но, глядя на него, я отворачивался и фыркал от смеха.