Четырнадцатый апостол - [5]

Илья-пророк грохочет в медное ведро,

Но ни одна из капель не вернётся вспять.

Да и кому, кроме земли, нужны дожди,

Все эти вечные «простила, но не жди…»?

Я и не жду, я ухожу так далеко –

Чтоб ты не слышала, как сердца рвётся ком.

Чтоб не боялась, будто я к тебе вернусь,

И не тебе, а только мне досталось пусть

Чёрное перо!

        Его ничем уже не сдвинуть, не смахнуть.

Ему души моей вовеки не понять,

И, если б можно было выбирать свой путь,

Я бы, наверно, отказался умирать…

Когда осталось меньше года до весны!

Когда на Рождество цветные снятся сны!

Когда протягиваешь душу на руках,

Чтобы Всевышний убаюкал в облаках!

Не золотая, так хотя бы серебро –

Прими Господь её…

                    Но чёрное перо…

«Время в Риме передачей ременной…»

Время в Риме передачей ременной

Вращает зубчатые шестерни Колизея.

Город равноапостольный дышит попеременно

Зеленью вечных олив и рычанием «харлеев».

Здесь легко забываются сны и реальность.

Белым домашним вином смочив губы,

Не веришь потугам статуй хранить конфиденциальность

Под вспышками фотокамер, наглых и грубых.

Выхватывающих у истории лица, спины и груди,

Лапающих богинь и ласкающих ягодицы героев.

Мир колонной троянской катится, но куда, люди?

Вопрос без ответа и ночь фиолетом кроет

Кирпичные крыши развалин Форума. Гатти –

Это римские кошки, согласно легенде, им

Принадлежит этот город, и верные их кровати –

Резные обломки мрамора, к утру уходящие в дым,

В пыль, в ветер, в само послевкусие слова

Данте, обращение в ад и в небо к святому Петру.

Этим городом нельзя надышаться. Снова и снова

Я брожу его улицами, веруя, что никогда не умру.

А стану лишь цикадой, жасмином, ступенью в храме,

Деревом виллы Боргезе, осой в величавой сини,

Запыленным крутым завитком коринфского ордена.

Вот только успеть бы вернуться, рассказать бы о Риме маме,

Пусть она далеко-далеко в одинокой России,

Но там, где мама, по сути, и есть Родина,

А все остальное – лишь только слова красивые…

«Римская вилла, спящая под Тоссой…»

Римская вилла, спящая под Тоссой.

Выкрученные руки Капитолия.

Камням, как известно, не задают вопросов.

Камни, как правило, не чувствуют боли.

Всё зарастает травой забвения.

Может, имя травы и есть вечность?

Храм дохристианского вдохновения,

К загадке, есть ли в богах человечность?

Есть ли в Юпитере черты Сына?

Есть ли в Минерве черты Богоматери?

В развалинах ветер гуляет пустынный

И старые камни целует старательно.

Он их помнит, знает, встречал давно.

Он их ежедневно щекою касается,

Здесь запахом плоти пахнет вино

И жертвенный дым по спирали взвивается

В синее небо, в морскую тишь,

В крики чаек, в рыбацкие хриплые песни, и

На разбитой мозаике остался лишь

След узкой стопы юной Тессии…

Вагонное окно

Бродники слагают бредни

О бродячих богдыханах,

Звон заутрени к обедне

Стоит крону из кармана.

Но в неверящей Вероне

И в тоскующей Тоскане –

Всё равно мечта догонит

И обнимет, и обманет!

Расцелует до истомы

Под латинское капрезе.

Мимо Рима едем с ромом,

На дрезине в старый Дрезден.

Отыскав на прахе в Праге

Оттиск милого мизинца.

Но в её солёной влаге

Ничего не отразится.

И в Соренто после ссоры

Не споют над нами «любо!»,

Пресловутый чёрный ворон

Кормит клювом мои губы.

Так Балканы прячут в лапах

Скулы Косова косые,

И выталкивает клапан

С болью – кровь, любовь, Россия…

«Римская вилла, спящая под Тоссой…»

Мюнхен. Пиво как основа,

Либен фройлян, битте шён!

Доннер веттер! Вот он снова,

Францисканский капюшон.

Кухен. Кирхе. Много киндер.

Туалетн. Херрен. Здесь

Были Гёте, Моцарт, Шиндлер.

Я? Натюрлих, ваша честь!

Левенбрау. Дункель, тёмный.

Данке. Найн. Еще одну!

Нах драх остен! И бездомный

Взгляд мой катится ко дну.

Где глювайн (четыре евро)

Греет душу изнутри.

Где закат не бьёт по нервам,

А чарует – на, смотри!

Ист фантастиш! Старый город.

Крепкий Пилзнер. Слабый шнапс.

В предвкушении распорот

Этот жизненный коллапс…

Нах банхоф. И тянут шпалы

Далеко, в другую жизнь.

Русь. Развал. Народ усталый.

Путин. Водка. Застрелись…

Гауди

Сначала тебя должен сбить трамвай.

Потом ты умрёшь неузнанным в больнице для бедных.

И только тогда ты покажешь Богу свой каменный рай,

А Он не станет решать, где ярко, где плоско, где бледно.

Он будет за руку водить тебя по этажам,

Рассматривая твой храм, достроенный через годы,

Где тихая Богородица, младенца Христа прижав,

Заслоняет Покровом от солнца и непогоды.

Страшные рыцари в латах верно держат пост.

Сейчас они защищают, а раньше распяли Сына.

И цветовою гаммой храм похож на погост,

Серо-буро-коричневый, словно степная глина.

Но задери голову, и в куполе видно всё!

Всё, от малой песчинки до тайн Вселенной.

Пусть так хоть единожды каждого вознесёт

В мечты над толпою и жизнью тленной.

Ты хоть на миг понимаешь, что всё это сделал ты?

Квинтэссенция камня и страсти, как факт единенья

с Богом.

Где в каждом цветке орнамента видны Его черты,

Он укрывает тебя недостроенным сводом, по-отечески

строго

И нежно, и мягко, и ласково – ибо, поверь, Рай!

На щеке Барселоны в капле, в слезе ли медной?

Да, да, я забыл, конечно, ещё должен быть трамвай

И нелепая смерть неузнанным в больнице для бедных…

«В тумане возвышенном Верона дышит сонно…»

В тумане возвышенном Верона дышит сонно,

Плавно вздымаясь, как грудь твоя на рассвете.