Четыре жизни ивы - [38]

Моя жизнь — одиночное плавание, но до чего тяжки сожаления!

Я поднялся с подстилки, подобрал коробочку Ивы и принялся рассматривать, тяжело вздыхая.

Пора расставаться с теми, кто мне близок, и уйти. Одному.

На следующий после вынесения приговора день делегация приняла решение уехать и забрать с собой жертву дознания.

Студенты собрались посмотреть, как меня выводят из застенка. Я шёл, высоко подняв голову, со связанными за спиной руками, и смотрел им в лицо. Они опускали глаза, чтобы не встречаться со мной взглядом. Я пытался разглядеть среди них Иву, но не находил её.

Меня бросили в грузовик. Мы долго ехали, потом наконец остановились, и члены делегации сошли, оставив двух охранников приглядывать за мной. Я лежал, забившись в угол, и наслаждался шумом улиц.

Грузовик тронулся, и городской гул начал затихать. Когда мы снова остановились, меня высадили и повели к стоявшему на краю леса зданию, окружённому по периметру высокой стеной с пущенной поверху колючей проволокой. Я снял запачканную кровью и гноем крестьянскую одежду и надел чистую арестантскую робу.

Я слышал, что в тюремном сообществе принято избивать новичков до тех пор, пока горечь, злоба и высокомерие не отлетят от них, как пыль от одежды во время чистки. В моём блоке находились политические преступники — университетские преподаватели, севшие по ложному навету, — и пытки здесь почти не применялись. Сменив имя на номер, мм превращались в вещь, в тень.

Но голод — пытка пострашнее кулаков и ремней. Чашка воды и полпиалы рисовых очисток в день поддерживали в нас жизнь — если такое существование можно было назвать жизнью.

Во сне я видел только еду — дивно прекрасную, ароматную лапшу, мясо и овощи, но стоило мне открыть глаза, и вся эта умопомрачительная роскошь исчезала. Случалось, от голода у меня сводило кишки, мысли путались, и я как зачарованный следил за прячущимися по щелям огромными тараканами. Меня обуревало животное желание попробовать их хрустящую плоть.

Я был разбит и подавлен и целыми днями лежал на своей койке, постепенно утрачивая ощущение времени. Мой мозг и тело усыхали. Я превратился в кусок деревяшки. Иногда смутными образами возвращались воспоминания о Пекине и горе. Мысль о еде стала единственным наваждением, она сводила меня с ума, напоминала, как я уязвим.

Однажды, ближе к вечеру, охранник объявил, что ко мне пришли, и отвёл меня в комнату для свиданий. Это было унылое, мрачное место. Шёпот мешался здесь с полузадушенными рыданиями. Каждый заключённый сидел за отдельным столом напротив своих родственников. Я никого не ждал. Сразу же после ареста меня лишили связи с внешним миром. Возможно, один из товарищей, с которым мы вместе уезжали из Пекина, написал моим родителям и они отыскали меня в этой темнице. Я безразлично искал глазами знакомее лицо и вдруг заметил Иву.

— Как ты меня нашла? Как сумела вырваться из деревни? Что ты здесь делаешь? — хрипло, с упрёком спрашивал я.

Она побледнела и ничего не ответила.

Я огляделся. В четырёх углах комнаты, застыв, как истуканы, стояли охранники, но на нас никто не обращал внимания.

Внезапно я схватил её руки и сжал что было силы.

— Ива… — Мой голос сорвался.

Она улыбнулась.

Мы сидели, рука в руке, и не могли произнести ни слова. Я чувствовал тепло её ладони и был невероятно, невыразимо счастлив.

Охранники начали выдворять посетителей и разгонять заключённых по камерам. Я очнулся и крикнул:

— Я хочу есть, Ива!

У неё на глазах выступили слёзы.

— Меня обыскали на входе, — ответила она. — Они отняли всё, что я тебе принесла.

— Слушай внимательно: если пойдёшь вдоль ограды, увидишь место, где на верху стены выросла трава. Охранники почти никогда там не патрулируют. Я смогу незаметно подойти туда, когда нас выведут на прогулку. Прошу тебя, Ива, в первый и последний раз в жизни прошу: перекинь через стену хлебец, или рисовый пирожок, или немного лапши в газетной бумаге.

Она кивала, не переставая плакать.

— Не приходи сюда больше. Возвращайся в деревню. Забудь меня!

К нам направлялся охранник. Ива быстро поднялась и взглянула на меня так, словно хотела вырвать из этой тёмной норы и забрать с собой на свет божий, а потом ушла, так и не сказав ни слова.

Весь остаток дня я был так удручён и подавлен, что несколько раз думал о самоубийстве.

На следующее утро я пожалел, что потребовал от Ивы невозможного. Теперь её жизни угрожала опасность из-за моего эгоистичного каприза. Время, отсутствовавшее как таковое в моей арестантской жизни, снова стало данностью и потекло медленно и мучительно. Я вспоминал Иву, её одежду и лицо, слышал нежный голос, сливающийся с шорохом бамбуковой рощи. Каждая мысль о ней была источником наслаждения и печали. В конце дня я заметил на самом дальнем конце двора лежавший на земле свёрток. Воспользовавшись тем, что охранники смотрели в другую сторону, я отошёл от остальных и незаметно подобрал его.

В бумагу были завёрнуты два хлебца. Вечером я разделил их с тремя сокамерниками-профессорами. Свою долю я разрезал на мелкие кусочки и всю ночь жевал их, продлевая удовольствие до последней крошки.

На следующий день к мукам голода добавилось глухое отчаяние: я страдал от отсутствия свободы, мне казалось, что весь мир обо мне забыл.