Четыре жизни академика Берга - [24]

— Конечно, конечно, — соглашался Аксель, и взгляд этой девушки снова включал в нем тот праздник, который он впервые почувствовал тогда, в детстве, в обжигающих волнах Балтики.

— А ты станешь знаменитой пианисткой, — говорил он, чувствуя в себе потребность одарить и ее щедрым будущим.

— Нет, наверно, художницей, — задумчиво возражала Нора, и какое-то беспокойство пробегало по ее лицу.

«Она боится, что не выздоровеет и не сможет играть!» — догадывался Аксель, и ему становилось нестерпимо больно, и он подыскивал какую-нибудь шутку, чтобы отвлечь ее от черных мыслей, от несчастья, которое в семнадцать лет надолго приковало ее к постели.

— Ты будешь писать море и корабли, — говорил он. — Но ведь ты не умеешь отличить рей от лееров и думаешь, что брам-стеньга это то же, что бром с валерьянкой.

— Я научусь, — смеялась Нора, — сегодня же начну изучать морской словарь. Клянусь фок-мачтой!

Нора была талантлива.

Учась одновременно в Петришуле, в музыкальной и художественной школах, она еще изучала несколько языков и вполне владела ими. Она считала, что человек должен знать все — просто недопустимо, если что-то остается за бортом жизни. Она чувствовала себя уверенно лишь тогда, когда находила ответ на каждый свой вопрос. Жизнь бедна, если в ней есть хоть малейший пробел. Поэтому она жадно читала, ее влекли книги по искусству, по истории цивилизации, о путешествиях, но прежде всего о музыке — она с детства поняла, что искусство и музыка будут ее основным делом.

Но случилось так, что хроническая болезнь сердца часто приковывала ее к постели, и она не могла удовлетворить свою жажду к путешествиям иначе, чем через книги. Она не унывала, знала, что и Жюль Верн никогда никуда не ездил и весь мир видел лишь сквозь стены своего кабинета. Но это не помешало ему разглядеть его лучше многих.

Лежа в постели, она сохраняла прежний режим дня: два часа на языки — английский, французский, немецкий; четыре часа на рисование, не менее четырех — чтение. А как только удавалось встать, она стремилась к роялю и играла, играла, играла. Конечно, не так как до болезни, по семь-восемь часов, а хотя бы понемногу, по нескольку раз в день, вопреки запрету врачей, несмотря на упреки матери и отца. В те дни, когда приходил Аксель, она старалась не играть без него, экономя силы, — в эти дни они разучивали какой-нибудь дуэт для скрипки с фортепьяно.

Но если были силы, она большую часть дня рисовала: всех и все. Всех, кто заходил проведать ее. Она писала превосходные портреты, которые после окончания художественного училища открыли ей двери в Академию художеств, в класс знаменитого портретиста Кардовского. Она рисовала и то, что рождало ее воображение, тогда ее рисунок терял конкретность и становился воздушным и причудливым, а краски фантастически неуловимыми. Было что-то в этих легких мазках и сиренево-голубовато-розовых тонах от Дюлага, от его необыкновенных иллюстраций к «Тысяча и одной ночи», сюжет которых, переплетаясь с сюжетами Жюля Верна, и рождал особый стиль рисунков Норы.

Она увлекалась и живописью по фарфору. Этому ее научила Елизавета Камилловна, с которой она познакомилась в ту пору, когда мать Акселя еще жила в Петербурге. С этой тонкой работой может справиться только очень аккуратный человек, терпеливый художник с особым чувством колорита. Чтобы краски на фарфоре сохранились, изделия надо обжигать, а это связано со специфической трудностью. При обжиге цвета красок существенно изменяются. И, накладывая их, художник должен воспринимать не исходный цвет, а тот, пока невидимый, но единственно нужный. Это целая наука. Ее в совершенстве знала Елизавета Камилловна, и этим увлеклась Нора. После отъезда Елизаветы Камилловны они продолжали поддерживать связь через Акселя, писали друг другу письма, обменивались работами. Мало что сохранилось у Акселя из работ Норы, но одна миниатюра, портрет ребенка на фарфоре, всегда стояла у него на письменном столе. Трудно представить себе, как ухитрился он пронести столь хрупкий черепок через долгую и сложную жизнь… более полувека этот сувенир неизменно был рядом с ним.

Увлекалась Нора в ту пору и поэзией. Так как сутолока повседневной жизни теперь не съедала ее времени, она заново открыла для себя Гейне и Гёте, с упоением читала «Путешествие на Гарц», «Манфреда», «Дон-Жуана» и поражалась притягательной силе и причудливо-соблазнительным образам, которых никогда не встречала в обыденной жизни. А Ростан с его принцессой Грёзой, а Суламифь… Они переносили ее в мир мечты, романтики. В душе Норы созревало какое-то особое ощущение красоты и прелести, преклонение перед силой человеческого воображения, которое из хаоса окружающих звуков и красок складывает удивительную сказку музыки, поэзии, живописи.

И когда приходил Аксель, они не успевали пересказать друг другу все вновь открытое ими за несколько дней. Нора не только делилась с ним тем, что узнала, о чем думала, не только отстаивала полюбившихся ей немецких поэтов от неприязни, возникшей у него по милости Бурей, но с жадным любопытством слушала его: он был из другого мира, реального, волнующего, где действующими лицами были море, загадочные шхуны, дредноуты, линкоры, крейсеры; она героически пыталась научиться различать их хотя бы по картинкам. Если позволяло здоровье, она сопровождала Акселя в Морской музей, и он показывал ей этот мир, которым увлекался в полную силу восемнадцати лет. Они часами простаивали в порту, там можно было увидеть корабли всех стран, и Нора с удовольствием пополняла свое морское образование. Вот только плавать она не умела и как огня боялась воды. Но, преодолевая страх, выходила с Акселем на яхте в залив.