Четыре туберозы - [60]

И я шепчу дикие, бесстыдные признания. В них влагаю стон пустой одичалой души.

…В комнате тихо. В бледный четырёхугольник окна угрюмо смотрит косой угол соседнего дома, и выше полоска ночного жемчужного неба.

Замолк рояль. Только падают, падают капли.

Если я сейчас не буду говорить и не услышу её голоса, я стану кричать бессловесным сдавленным криком. Может быть, из груди моей вырвется протяжный, звериный вой…

И я говорю:

— Ты мой нежный весенний цветок. Жёлтенький цветочек на тоненькой ножке, который благоуханно молится солнцу.

Скажи мне, что я твоё солнце. Расскажи мне о твоей любви, о нашем ясном радостном завтра.

Точно после долгого тягостного сна, затуманенным, бесчувственным взглядом смотрят большие серые глаза, как срезанные стебли.

Лицо куклы безжизненной белизной застыло на тёмной подушке.

Наклоняюсь низко. Отчего ты молчишь? Отчего ты молчишь?

Она протяжно вздыхает, розовые губы с приподнятыми уголками движутся с трудом, и шепчет:

— Не мо-гу… Я давно уже ничего не могу.

Вот здесь пусто. Она ударяет себя в грудь и мне слышится стук в пустой деревянный ящик.

Садится на диване. Тонкие пепельные волосы растрепались, детские губы изогнулись горькой гримасой.

Так вот что! Мы не узнали друг друга.

Мне хочется расхохотаться, но я делаю печальное кроткое лицо, становлюсь на колени и говорю:

— Всё придёт. Я верю, придёт.

Кто из нас не знает этого временного утомления души? Оно только отдых — лёгкий сон онемелых чувств.

Целую холодный фарфоровый лоб и улыбаюсь искренно, нежно.

Зажигаем лампу под зелёным абажуром. В комнате просто и уютно, будто сошлись мы для весёлой и лёгкой беседы.

Говорим о новых книгах, о весне, о гастролях известной артистки, а над белой крышей соседнего дома занимается заря.

В тёмной прихожей, где несколько часов тому назад разыгрывалась прелюдия нашей любви, я разыскиваю калоши и зонт.

Потом синяя полоса рассвета врывается в дверь.

Целую капризно вздёрнутые детские губы.

Ах! жестоко и грубо вонзиться в них зубами, чтобы выступили мелкие капельки крови, чтобы раздался живой испуганный крик…

Но я уже на лестнице. Я внизу, сую двугривенный сонному швейцару и выхожу.

Хочется хохотать громким циническим смехом и стучать палкой в холодные стёкла занавешенных окон. Проснитесь! Проснитесь же — сама смерть идёт мимо вас.

А я иду и напеваю: «В чудном саду близ Севильи друг мой живёт…».

ОСЕНЬ

Я давно уже не люблю осени. Может быть, с тех дней, когда иссякло безумно-юное опьянение души, которое мы переживаем раз в жизни, только раз в жизни. Но как это случилось, — не помню.

Вот однажды заснул, ещё опьянённый, во сне дышал сладко и жадно, а утром открыл глаза — они были тусклы и не хотели света, и я понял, что всё позади.

Может быть, это произошло в осеннее утро. Той ночью в первый раз кристальный налёт инея лунными пятнами лежал на крышах, и деревья трепетали от холода мелкой мучительной дрожью. А день был тихий и жаркий, со страстными оттенками золота и крови. Только в его голубом взгляде залегла стеклянная неподвижность — вечная память о жестокой ночи.

Вы замечали, как осенью звонят колокола? Совсем особенно, точно сзывают мир на большой прощальный праздник. Этот пронзительно-грустный звон плывёт над улицами тяжёлой певучей волной. Его слышишь везде — на бульварах, в кафе, в ресторанах.

В комнате через закрытые окна проникает он, заглушённый музыкой чьей-то неутешной грусти. От него хочется стиснуть зубы и заломить руки.

На улицах в этот час особенно шумно. Но они уже вечерние и призрачные, и обыденные фигуры людей от сумерек и мглы кажутся нарисованными на плоскости — чёрными печальными тенями.

В один из таких вечеров за огромным гладким стеклом цветочного магазина появляется первая тубероза — тонкий бледно-зелёный стебель, измученный и хрупкий, два-три распустившихся мертвенно-белых цветка. В густом опьяняющем запахе сладкая отрава тленья и смерти. Может быть, так пахнет в комнате чьей-то мёртвой невесты, и так же, как длинные белые бутоны, влажно-холодны и тяжелы неподвижные пальцы сложенных рук.

Они всегда появляются осенью — эти страшные сладкие цветы. Их запах — одна из нот её мелодий, один из звуков её похоронного напева, который поют вечерние колокола, бледно-золотые закаты и неведомо о чём загрустившие человеческие души.

* * *

Вечер. Колокола звонят, медленные сумерки острой тоской ложатся на грудь. Всё позади, всё ушло.

Странное Существо, твоё лицо бледней лепестка туберозы, — почему ты сегодня со мной?

Третьего дня я увидал тебя в первый раз. Ты понимаешь — длинная, длинная жизнь без тебя. Там было другое лицо и другие глаза. Они ещё смотрят на меня иногда бессильным погасшим взглядом, но холодная осень сковала губы и с них не срывается зов.

Она смотрит без удивленья, без укора, будто издали, будто сквозь дымно-белый холодный туман, и говорит:

— Разве мы что-нибудь знаем? Помнишь, тогда вечером — я почувствовала тебя среди других.

Ты передал мне через стол стакан вина, и от твоего невольного прикосновенья у меня задрожали пальцы. А потом ты поцеловал меня взглядом и позвал.

Склонённый профиль правильно-тонким рисунком выступает из пепельной мглы — бездумный и нежный.