Четыре текста - [3]

— еще один неологизм, составленный из слов «objet» (объект, предмет) и «joie» (радость), — «именно так следует осмысливать письмо: не как транскрипцию какой-то идеи согласно условному коду, но воистину как оргазм»[24].

Так, за необычностью формы выявляется нечто более радикальное: выплеск, взрыв, подрыв языка и культуры — не случайно Понж сравнивает себя с анархистом, изготавливающим бомбу, начиненную иррациональным порохом, — и вместе с тем выстраивание иного зрения, основание иного видения и отношения к миру. А также пересмотр роли и функции поэта. «Я не желаю считать себя поэтом, — лукаво отвечает Понж критикам, пытающимся приписать его к школам и направлениям. — Я использую поэтическую магму, но лишь для того, чтобы от нее избавиться; я стремлюсь скорее к убеждению, чем к обольщениям; для меня речь идет о том, чтобы достичь ясных и безличных формул. <…> Я стремлюсь к определениям-описаниям, дающим отчет о современном состоянии понятий. <…> Моя книга должна заменить: 1) энциклопедический словарь; 2) этимологический словарь; 3) аналогический словарь (он еще не существует); 4) словарь рифм (в том числе внутренних); 5) словарь синонимов и т. д.; 6) всю лирическую поэзию, навеянную Природой, предметами и т. д. Одним лишь желанием учесть полное содержание их понятий, я позволяю предметам вырвать меня из старого гуманизма, из современного человека и унести вперед. Я добавляю и называю человеку его новые качества. Вот, что значит — на стороне вещей. Учет Слов обеспечит остальное»[25].

Вот предпосылки если не революционной, то, несомненно, реформаторской философии языка и литературы, которая призывает поэта обновить человеческое самосознание, обучить «искусству сопротивляться словам, искусству говорить только то, что мы хотим сказать, искусству эти слова насиловать и подчинять. В общем, заложить основы риторики или, точнее, обучить каждого человека искусству обосновывать свою собственную риторику — дело общественного спасения»[26].

Предисловие к тексту «Галька»

Если после всего я соглашаюсь на существование, то при условии, что смогу принять его полностью и в первую очередь за способность подвергать все сомнению; каковы бы и какими бы скромными ни были мои возможности, они, разумеется, больше относятся к литературной и риторической области. Ничто не мешает мне по собственному усмотрению сначала показать, что даже о самых простых вещах можно вести бесконечные речи, составленные из неслыханных заявлений, и, наконец, доказать, что о любой вещи не только еще не все сказано, но почти все еще только предстоит сказать.

И все же, с какой стороны ни посмотреть, невыносимо даже представить, на какой крохотной карусели уже веками кружатся слова, сознание и сама действительность человека. Чтобы в этом убедиться, достаточно обратить внимание на первый попавшийся предмет: мы сразу заметим, что никто никогда за ним не наблюдал и что о нем еще только предстоит сказать самое простое. Я признаю, что наблюдение и списывание предметов, вне всякого сомнения, не представляются людям чем-то существенным, а это уже некий знак, причем очень явный. Чем же мы тогда заняты? Мы занимаемся всем на свете, но только не пытаемся изменить интеллектуальную среду, не выбираемся из пыльных салонов, где в смертельной скуке томится все самое живое, что есть в человеке; мы не развиваем — в конце концов! — ни мысли, ни даже способности, чувства, ощущения и в итоге не увеличиваем количество своих качеств. Например, миллионы ощущений, столь разнящихся с чувствами, которые — согласно краткому своду — ныне испытывают самые восприимчивые люди, только предстоит познать и прочувствовать. Но нет! Человек еще долго будет довольствоваться тем, что он горд или скромен, искренен или лицемерен, весел или грустен, болен или здоров, добр или зол, чист или грязен, прочен или недолговечен и т. д., со всевозможными комбинациями этих жалких качеств.

Так вот! Хочу сказать, что я — не таков: помимо всех свойств, обладаемых подобно льву, мыши и сети[27], я претендую на свойства алмаза, полностью солидарен как с морем и скалой, о которую оно бьется, так и с порождаемой ими галькой, чье описание приведено ниже в виде примера, а также обдумываю — не смея судить заранее — все качества, которые — в результате созерцания и называния совершенно различных предметов — впоследствии обеспечат мне, хочется верить, познание и истинное наслаждение.

* * *

Любому желанию отвлечься надо противопоставить созерцание и его возможности. Уходить бесполезно: надо входить внутрь вещей, которые придают новые впечатления, сулят тысячи невысказанных качеств.

Лично мне развлечения мешают, меньше всего я бы скучал в тюрьме, в одиночной камере или один в деревне. Везде и всюду, что я ни делаю, кажется, я лишь теряю время. Богатство, сокрытое в самом малом, столь велико, что мне кажется допустимым рассказывать лишь о таких элементарных предметах, как камень, травинка, огонь, древесная щепка, кусок мяса.

То, что иным кажется наипростейшим — например, лицо человека, намеренного заговорить, или лицо спящего человека, или какое-то проявление деятельности любого живого существа, — мне представляется слишком сложным зрелищем, нагруженным непривычными смыслами (которые предстоит выявить, а затем диалектически связать), чтобы я решился за него взяться. А посему, как я могу описывать какую-то сцену, анализировать какое-то явление или произведение искусства? Обо всем этом у меня нет никакого мнения, не складывается даже самого крохотного, более или менее верного и полного впечатления.