Четыре танкиста и собака - [56]

Он поймал себя на суеверной мысли, что не стоит забегать вперед, что нельзя делить шкуру неубитого медведя. Кто знает, доберется ли Шарик до места? В эту сторону он прокрался сразу после сумерек, в темноте. Прибежал с разорванным ухом и раной на спине. Что с ним случилось? Не узнаешь. А возвращаться должен был при луне, нагруженный… Даже если он дойдет до места, механик поставит насос и танк сможет двигаться, то один меткий выстрел может превратить машину в факел, а четырех людей – в пепел. Ведь враг знает, что они прорвались, и будет ждать их в засаде, поставит на их пути мины. Пробьются ли они через двойное кольцо окружения?

Командир советской дивизии плеснул в стаканы. Чокнулись, выпили, закусили свининой.

– Может, пойдем посмотрим, – неуверенно предложил гвардии полковник. – Самому всегда лучше.

– Лучше, – с улыбкой в глазах согласился генерал.

Оба поднялись и по крутым ступенькам узкого прохода стали подниматься вверх, держась руками за горбыли, которыми были укреплены стены. Свет сменился темнотой. Ничего не было видно, пока не миновали поворот и не вышли из-под балок. Вверху вырисовывался прямоугольник неба с яркими звездами. По мере того как они поднимались по ступенькам, звезды угасали.

Часовые у входа в землянку вытянулись. Три автоматчика с оружием наизготовку двинулись за ними. До передовой было недалеко, сотня-другая метров.

Полковник вел узкой тропинкой. Под сапогами ощущалась гладкая, утоптанная земля. По густым зарослям орешника вскарабкались на высотку. Здесь росли рядом четыре огромные сосны, к стволу одной из них была прикреплена приставная лестница. Они начали медленно подниматься наверх, осторожно ставя ноги на перекладины.

Взобравшись на помост, сколоченный из толстых жердей, оба вздохнули с облегчением. Помост висел метрах в пятнадцати над землей; сверху и с боков его прикрывала маскировочная сетка, в которую разведчики понатыкали свежие, еще пахнущие смолой ветки. Около стереотрубы сидели два наблюдателя и лейтенант в очках, артиллерист. Заметив командиров, он шагнул вперед и сделал знак рукой наблюдателям, чтобы освободили место у стереотрубы.

– Не надо, – остановил лейтенанта полковник. – Еще темно. Все равно сначала услышим, а уж потом увидим.

Над лесом со стороны Вислы дул влажный и свежий ветерок. Начинало сереть, а на западной стороне неба все еще висел месяц, поэтому видимость была хорошая. В нескольких метрах под ними зеленели более низкие деревья; их пышные кроны образовали плотно сотканный ковер. Лишь отдельные сосны торчали выше. На востоке кое-где поблескивала зеркальная гладь реки. На юге, далеко в тылу противника, сверкнула огнем тяжелая батарея, грохот залпа донесся много времени спустя. Где-то совсем рядом, почти над головой, нежно запела птица. Это было так удивительно и неожиданно, что все посмотрели друг на друга и улыбнулись.

Генерал присел на низкий табурет, оперся рукой о ствол дерева. Пальцы его нащупали кусок металла с острыми рваными краями. Он выковырнул его из коры, взвесил на ладони и с жалостью подумал: «В этом лесу раненые деревья». Он жалел эти деревья, хотя приближался день, когда (он это знал) такие же осколки будут ранить солдат, сначала где-то здесь, недалеко, а позднее, часа через три после рассвета, он сам просит в атаку на Студзянки роту танков.

Он знал, что они пойдут, что их встретит огонь и они отступят. Это будет только разведка, но танкисты об этом не должны знать. Они должны ударить с верой в победу, смело вести машины вперед. Иначе противник почувствует, что это только разведка боем, и не удастся нащупать его огневые точки. Может, придется потерять машину-две, потерять людей… Будут потом возмущаться: «Почему не всеми силами?..» Но для удара всеми силами время еще не пришло.

Генерал знал, что на него свалилась огромная тяжесть ответственности, тяжесть людского страха и отваги, усталости и боли. Ведь эти люди были как бы его собственной рукой, которой он должен разгрести пепел, чтобы найти источник огня и погасить пожар. Он чувствовал себя усталым и старым, много старше своих лет. Держа в руке тяжелый осколок, он вспомнил, что в его собственном теле их было четырнадцать, что врачи выковыривали их ланцетами, а два, что впились очень глубоко, оставили.

«Я как это дерево», – улыбнулся он про себя.

– Не слышно, не видно, а пора бы уже, – нарушил молчание командир советской дивизии.

– Пора.

Небо на востоке порозовело и стало немного светлее. Теперь хорошо была видна Козеницкая пуща, протянувшаяся с востока на запад, испещренная на юге полянами, более мелкая и светлая там, где росли молодые рощи. Впереди, где просвечивал песок и остались только островки леса, находился окруженный батальон. Там царила тишина.

Прислушиваясь к первым выстрелам, все молчали, но это молчание становилось тягостным, и люди с надеждой смотрели на артиллериста в очках, который, не отрывая глаз от бинокля, взял телефонную трубку:

– «Слон-два», перенести вправо пятнадцать, зарядить, доложить.

Это звучало как поправка, как перенесение заградительного огня еще до первого выстрела, поэтому генерал спросил: