Четыре рассказа - [10]

А сегодня они с нами. Сидят притихшие, боязливо озираются. На земле они впервой. Но двое из них и в последний раз. Перед отъездом сфотографировались, они не хотели, говорили:

— У нас не принято перед заданием фотографироваться. Плохая примета.

Мы смеялись:

— Так то перед вашим заданием, а у нас каждый день стрельба и двадцать четыре часа подряд. Не поймешь, где «перед» заданием, а где «после него». Будешь суеверным, за всю войну карточки не останется.

Все же уговорились сфотографироваться. Вернее, не уговорили, а пока уговаривали, солдат наш, Мелехов — москвич, — успел щелкнуть ФЕДом. Я дал ему свой аппарат, которым было сделано так много фронтовых снимков. Интересно, что на этом аппарате стояла дата выпуска — 22 июня 1941 года (не на корпусе, конечно, а в приложенном к аппарату формуляре). И хорошо, что сфотографировали.

На следующий день, то есть на завтра, двое из трех летчиков, что ехали с нами, были сбиты зениткой. Они упали на территорию окруженной группировки. После ее ликвидации нашелся лишь разбитый, сгоревший самолет. Летчиков не нашли, погибли ребята. Хоть фотография осталась. Стоят около наших блиндажей, один голову повесил, будто чувствовал, что последние сутки остались.

Едем, бросает на ухабах, покачиваемся, перебрасываемся словами, шутим. С каждым близким выстрелом или разрывом летчики ежатся, мы над ними подтруниваем, они оправдываются. Вдруг, резкий хлопок — выстрел, прямо оттуда, где только стоял на подножке командир полка. Я сразу повернул голову, с правой стороны передней стенки кузова, на уровне груди выходила пыль и образовалась маленькая пулевая дырочка. «Как неосторожно выстрелил Чикалов», — было моей первой мыслью. В этот момент Галета медленно повернулся ко мне, посмотрел как-то странно, толкнул назад обеими руками, потом еще сильнее и сильнее и стал выталкивать сидение. Это странно.

Машина ехала очень медленно. Невдалеке раздалось еще несколько выстрелов, Галета отстал от меня и на четвереньках, по набросанным в машине трофеям, полез назад к выходу. Машина едва ползла. Галета на четвереньках остановился около открытой задней дверцы машины. Показалось, что его тошнит. Он несколько раз напрягся, изо рта полетели красные куски и полилась кровь. Легкие. Все ясно. Разрывная пуля. Это она дала хлопок выстрела, пробивая фанеру переднего борта. Не командир полка, а в него был сделан этот выстрел. Машина подпрыгнула. Галета перевернулся вниз головой в снег. Вытянулся на снегу, поднял голову. Изо рта у него снова пошла кровь с кусками легких.

Машина встала. Все выскочили, справа спереди из разрушенных помещений авиагородка слышались выстрелы. Пули впивались в кузов машины, падали вокруг нас в снег. Надо немедленно уходить из этой ловушки, иначе будет худо.

Попытались всунуть Галету обратно в машину, но ее задняя часть оказалась высоко приподнятой, а валявшееся за дверью имущество нам не давало этого сделать. Несколько раз пытались, но Галета отяжелел, обмяк, а голову зря слишком высокого поднимать не следует и торопиться надо. В общем, кое-как вложили. Просто впихнули. Стали сами в машину прыгать, а наши летчики забились под машину в снег, зарываются все глубже под колеса. Стали звать их, не идут, стали их оттуда вытаскивать — отбиваются. Стали ногами пинать — пули-то не ждут. Потащили их за ноги, оторвали от земли, а уж мату на них было пущено- уйма. Загнали их в машину, сами на ходу впрыгнули и, получив еще несколько пробоин в машине, благополучно выбрались из западни.

Галета вскоре затих. Умер. Выстрелы прекратились. Мы накинулись на летчиков:

— Ах, вы соколы, … Из-за вас, чуть всех не перестреляли, что это вы выдумали под машину залезть?

А они виновато оправдываются:

— Да ведь страшно очень. Мы ведь на земле в первый раз. Она проклятая свистит, аж душу наизнанку выворачивает.

— А как же вы в воздухе такие храбрые? Как в кромешном аду летите. Нам за вас страшно на земле делается.

— Так там же не слышно, а когда увидишь, он уже пролетел или взорвался. Поздно пугаться. Не опасно уже.

— Что правда, то правда. У каждого свое. Мы на земле ориентируемся по звуку выстрела и по полету. Ориентируемся на них. Прячемся в землю или бросаемся на нее, когда нужно, но боимся снарядов, идущих молчком — с большой скоростью. Лётчики же в воздухе ничего не слышат: ни выстрелов, ни полетов, только разрыв видят и то, если он спереди или сверху. Потому и боятся шума. По себе скажу: я однажды полетел с этими ребятами на корректировку. Как пошли вокруг разрывы, белые шапочки так и заплясали и, казалось, что каждая прямо к тебе, так столько страху натерпелся, что спрятался вместе с головой за фанерные борта кабины и не то, что корректировать или смотреть, что делается у противника, не знал, как меня до аэродрома довезли. Выскочил из самолета, едва отдышался. И только спросил: сколько времени летали. Будто своих часов не было, чтоб посмотреть. Каждому свое, кто к чему привык.

Приехали в наш волжский «Шанхай». Тело Галеты передали разведчикам, чтобы они привели его в порядок и выдолбили могилу, а сами пошли в штабной блиндаж — щель, уходящую глубоко на 50–60 метров в крутой Волжский берег. Стали отогреваться, выпили водки, закусили. Кто-то завел патефон, я подсказал, какую пластинку поставить следующей, а юный 17 — летний Женя Ганушкин, который не был в боях еще и двух полных недель, на глазах которого еще никого не убили, не видевший еще ни одной смерти, с ужасом сказал мне: