Четыре пера - [7]

Дюрранс зачарованно слушал, скрипка поведала ему столь о многом, о том, чего девушка знать не могла. О долгих опасных путешествиях и лицах незнакомых стран, о серебристой лунной дорожке в море, о манящих голосах из сердца пустыни. Музыка приобрела глубокий и загадочный тон. Она говорила о недосягаемом счастье и о бездне горя, и всё это — с благородством и пониманием их величия; о невысказанных стремлениях, для которых не подобрать слова, но без единой жалобы. Так показалось в тот вечер Дюррансу, хотя Этни на него не смотрела. Так ему казалось и сейчас, когда он точно знал — она больше на него никогда не посмотрит. После ее игры у Дюрранса возникла болезненная мысль, которую он никак не мог сформулировать. Настоящая музыка не лжет.

Поэтому, когда следующим утром он въехал в Роу, его голубые глаза на загорелом лице смотрели на мир с прежним дружелюбием. В девять тридцать он ждал у кустов сирени и ракитника на краю пляжа, но Гарри Фивершем не появился, как и в следующие три недели. Со времен окончания Оксфорда они неизменно встречались на этом месте в это время, когда обоим случалось быть в городе, и озадаченный Дюрранс решил, что друга он тоже потерял.

Тем временем слухи о войне переросли в уверенность, и когда Фивершем наконец объявился, у Дюрранса имелись новости.

— Говорил же: может, удача мне улыбнется. Так и есть. Я отправляюсь в Египет с личным составом генерала Грэма. Поговаривают, что потом мы отплываем в Суакин через Красное море.

Восторг в его голосе зажег в глазах Фивершема зависть. Дюррансу казалось странным, что Гарри может завидовать ему, странным, но в то же время приятным. Но он истолковал эту зависть на свой лад.

— Жаль, — сочувственно сказал он, — что твой полк должен остаться.

Фивершем молча ехал рядом с другом. Когда они оказались у скамеек, стоявших в тени деревьев, он наконец произнес:

— Этого следовало ожидать. В тот день, когда вы обедали у меня, я подал в отставку.

— В тот вечер? — спросил Дюрранс, повернувшись в седле, — После нашего ухода?

— Да, — ответил Фивершем, размышляя, было ли это уточнение сделано намеренно. Но Дюрранс молча ехал дальше. И снова Гарри Фивершему почудился упрек в молчании, и снова он ошибся. Дюрранс засмеялся и заговорил неожиданно сердечно.

— Я помню. Ты все нам тогда объяснил. Но я все равно не перестану сожалеть, что мы не можем поехать вместе. Когда ты уезжаешь в Ирландию?

— Сегодня вечером.

— Так скоро?

Они повернули лошадей и поехали по аллее на запад. Утро было еще прохладным, липы и каштаны не потеряли свежесть молодой зелени, и поскольку май в этом году выдался поздний, цветы еще белели снежными шапками на ветках деревьев и краснели в темно-зеленых кустах рододендрона. Парк мерцал в солнечной дымке, и отдаленный гул улиц казался шумом волн.

— Давненько мы не купались в Сэндфордской запруде, — сказал Дюрранс.

— И не мерзли в заснеженных горных оврагах на Пасху, — подхватил Фивершем.

Им обоим казалось, что сегодня завершилась очередная глава книги под названием «жизнь» — глава, читать которую было приятно, и потому, не зная, окажется ли следующая за ней столь же многообещающей, они не торопились переворачивать последнюю страницу.

— Когда вернешься, ты должен пожить у нас, Джек, — сказал Фивершем.

Дюрранс сумел не вздрогнуть от этого предвкушающего «у нас». Если его левая рука и сжала поводья, друг не мог этого заметить.

— Если вернусь, — сказал Дюрранс. — Ты знаешь мое кредо, я никогда не сожалею о погибших на службе и сам хотел бы умереть в бою.

Простое кредо, соответствующее простоте человека, его сформулировавшего: достойная смерть стоит многих лет жизни. Он сказал это безо всякой меланхолии и не имея никаких предчувствий. Но все же он боялся, что друг неверно истолкует его слова, и быстро взглянул на Гарри, снова увидев в глазах Фивершема лишь ту странную зависть.

— Есть вещи и похуже, ты же понимаешь, — продолжил Дюрранс, — например, инвалидность. Умный человек может притерпеться, как-то смириться с ней. А я? Что мог бы делать я, если бы пришлось сидеть в кресле до конца дней? Меня в дрожь бросает от одной только мысли, — он шевельнул плечами, будто стряхивая этот страх. — Ну, ладно, это наша последняя прогулка. Давай пустим лошадей галопом, — и он пришпорил лошадь.

Фивершем последовал его примеру, и бок о бок они помчались по песку. В нижней части Роу они остановились и, обменявшись рукопожатиями и короткими кивками, расстались. Фивершем выехал из парка, а Дюрранс повернул назад и повел лошадь к скамейкам под деревьями.

Еще мальчишкой в родительском доме неподалеку от Саутпула в Девоншире, в лесистой бухточке в устье Солкомба, он всегда ощущал безрассудное стремление уплыть из бухты в открытое море, грезил об удивительных дальних странах и людях, живущих вдали от знакомых темных лесов. И это беспокойство с возрастом только росло, так что Гессенс, даже когда он унаследовал поместье вместе со всей землей и фермами, всегда представлялся ему скорее местом, куда он будет возвращаться, нежели домом, где проведет всю жизнь. Сейчас он намеренно преувеличивал свою неугомонность, намеренно противопоставил его словам Фивершема, которые, как он знал, были правдивы. Этни Юстас вряд ли будет счастлива за пределами Донегола. А значит, даже если бы всё сложилось по-другому, как он деликатно выразился, у него с Этни могли бы возникнуть противоречия. Возможно, именно Фивершем должен жениться на Этни, и никто кроме Фивершема.