Четыре крыла Земли - [24]

Лица моих друзей напряглись: к чему, дескать, он клонит?

– Так вот, мы с Биной решили остаться здесь, – взял я быка за рога. – Если после того, как вы переселитесь, возникнет проблема с караванами, мы готовы по первому требованию переселиться в палатку и передать вам караван.

Первым молчание нарушил Натан.

– Я тоже остаюсь! – воскликнул он, вскочив с места. – Мой принцип – еврей не уходит оттуда, где он...

Натан на секунду замялся в поисках нужного слова, и я машинально за него закончил:

– ...окопался!

– Нет, Хаим, – с укором сказал Натан. – Не окопался. Укоренился.

– Как бы то ни было, – примирительно сказал я, – ты тоже остаешься.

– И я, конечно же, тоже, – объявил Менахем. – Кабир уже наш. Пусть часть ребят туда отправляется. Здесь же еще придется повоевать. А в мирное время кто главный воин? Адвокат.

Тут началось то, чего я больше всего боялся. «Я тоже остаюсь» – стали раздаваться голоса с разных концов синагоги. «И я! И я! И я!»

Короче, вчера все кричали «ура», сегодня все решили остаться. Пришлось прекращать это стадное безобразие.

– Подождите, подождите! – сказал я. – Большинство должно отправляться на Кабир. Там – главная работа. А здесь необходимо чисто символическое присутствие. Строить здесь все равно не дадут, а если начнут выселять, то, сколько бы семей ни осталось, нагнать солдат всегда можно в десять раз больше.

Наступила тишина.

– Ребята, – продолжал я. – Поймите, здесь достаточно десяти – пятнадцати человек. Ну двадцати, включая детей. А там – чем больше, тем лучше. Постройте большое поселение на горе Кабир. Оттуда открывается вид на Шхемскую долину, на то место, где некогда стояла дубрава. Там праотец наш Авраам обучал адептов единобожия. И назовите свое поселение так, как это место называлось при Аврааме – «Дубрава Учителя». Элон-Море.

* * *

Лунное свечение едва-едва пробивалось сквозь облака. Гора стояла вся исполосованная козьими тропами... А может, то были шрамы от сердечных ран – ведь и у Горы есть сердце.

– Ну, теперь ты довольна? – спросил я и закрыл глаза.

Казалось, я физически ощущаю, как мне на лицо проливается лунный свет, словно Гора прикасается прохладными губами к моему горячему лбу.

* * *

Прежде, бывало, с утра то там, то сям детские голоса раздаются. Опять же Натан бегает, суетится, всех будит – кому-то надо на работу в Кфар-Сабу или в Натанию ехать, значит, пора всем подниматься, чтобы наши пташки ранние могли в миньяне утреннюю молитву прочесть. А с тех пор, как большинство уехало в Элон-Море, – тишина. Миньяна, то есть десяти молящихся мужчин, все равно не набирается. Дети только у нас с Биной да у Натана с Юдит. Так что спи хоть до девяти. И так все лето. Но в то утро мне показалось, что кто-то меня ухватил за плечо стальными клещами. «Менахем», – понял я, не размыкая век. И точно! Над ухом – его бас: «Хаим! Вставай! Послушай, что по радио говорят!»

«Что, – спросонья пробормотал я, – уже движутся бронетанковые дивизии нас выселять?»

Вместо ответа чернобородый адвокат выскочил из моей спальни в салон, служивший по совместительству кухней, и включил на полную мощность транзистор, стоявший на краю псевдомраморного покрытия, в центре которого хлюпал вечно протекающий кран.

Дикторша заверещала казенным голосом: «...заявил буквально следующее: «Очень горько, что на переговорах между группой «Канфей-Шомрон» и представителями правительства за три недели не достигнуто никакого прогресса. Если правительству не удастся придти к какому-либо соглашению с группой или, как его называли, ядром «Канфей-Шомрона» и переговоры с поселенцами зайдут в тупик, я подам в отставку»».

– Кто подаст в отставку? – спросил я, еще не проснувшись. – Ясир Арафат? Джимми Картер?

– Дурак! – заорал вышедший из себя Менахем. – Какой к черту Картер? Мой тезка! Менахем Бегин!

Я не обиделся на его эпитет в мой адрес – отчасти потому, что сам с ним согласился, а возможно потому, что до меня понемногу стало доходить услышанное по радио. И пока я еще с полузакрытыми глазами бормотал утреннее приветствие Ему – «Благодарю Тебя, Царь живой и вечный за то, что возвратил мне душу мою милосердно», в омуте моего сознания ситуация понемногу прояснилась. Итак, из-за девяти придурков в кипах и членов их семей, которые поселились на чьей-то чужой полянке размером тридцать на сорок метров и тупо отказываются переселяться, могло пасть правительство четырехмиллионного государства. В том, что Бегин сдержит обещание и, в случае провала переговоров с нами, действительно уйдет в отставку, можно было не сомневаться. Это был Бегин, еще не сломленный Кемп-Дэвидом{В Кемп-Дэвиде премьер-министр подписал договор с Египтом, по которому арабам передавался Синайский полуостров, а расположенные там еврейские поселения и город Ямит уничтожались.}, не лгущий и не идущий на компромиссы с совестью.

Что тут началось! Левые, кои имели пребывать в оппозиции, завизжали от восторга, а правые... К нам зачастили министры, члены Кнессета, члены Совета поселений – все упрашивали нас убраться из Канфей-Шомрона, лишь бы сохранить власть правых в стране. Часами, сидя на плоской глыбе известняка в жидкой тени сосен над раскрытым томом Талмуда, я уносился мыслями прочь от рабби Акивы и рабби Гиллеля и мучился сомнениями – а может, лучше отступить? Если к власти придут левые, то всех нас все равно выселят, и не только отсюда – найдут предлог, чтобы раздавить те десятки поселений, которые мы создали за последние годы. И все из-за нашего упрямства. Я бросал взгляд на мою Гору. Она смотрела на меня сухими черными глазами пещер и молчала. Резкий ветер, гудя, ворвался в долину, ударился о скалы и вернулся ко мне хриплым криком хребтов: «Не бросай нас! Мы твои!»