Четыре голубки - [116]

Изменился стихотворный размер, но не стиль.

Святейшее творенье моря и песка,

В руках моих мила и так близка.

Владея ей, я мотыльком летел

К невинному огню, что в ней горел.

Отзывчивое тело, нежный стан,

Наш негасимый страсти ураган.

И губ ее ответ – хмельной дурман.

Сюжет нашей любви уже воспет,

Но не закончен сей еще сонет.

Любовь — продленья жизни эликсир,

И пусть тот день – лишь все, что дал нам мир,

Он — счастье, придающее мне силу,

Я счастье унесу с собой в могилу.

Похоже, его отношение не изменилось, ни от чего он не «излечился». Но излечилась ли она? И от чего? Непреодолимый страстный порыв единственный раз в жизни отдаться другому мужчине? Извращенное желание изменить любимому человеку? Желание подарить счастье, если это в ее власти, человеку, столкнувшемуся с такой серьезной угрозой? Внезапное падение морали, когда она лежала на теплом песке, а на теле высыхали соленые капли?

Но странная штука, сбивающая с толку — она не была вполне уверена, что ей нужно от чего-то излечиться. Она любила Росса не меньше прежнего, возможно, что удивительно, даже немного больше. И к Хью Армитаджу ее чувства не изменились. Он покорил ее, обогрел своей любовью, и Демельза вернула часть этой любви. И физические ощущения, если хотя бы мысленно можно отделить их от захватывающего напряжения и сладкой радости того дня, ничуть не отличались от тех, что она испытывала раньше. Она совершенно не считала, будто становится распущенной женщиной. Она не думала, что это еще раз повторится. Ее просто немного сбивало с толку, что она ничуть не изменилась после этих событий.

Нельзя сказать, что после этого Демельза провела два счастливых дня. Временами дискомфорт и сомнения можно было принять за угрызения совести. К сожалению, ей скорее приходилось напоминать себе, что она должна терзаться угрызениями совести. Подлинная причина ее терзаний заключалась в другом. Тогда, во вторник, это было событие, никак не связанное ни с прошлым, ни с будущим. Но если узнает Росс, даже если заподозрит, то это разобьет вдребезги анонимность этого опыта, а ее семейной жизни придет конец.

Мысль была не из приятных, и стоя у окна и слегка дрожа, несмотря на теплый вечер, Демельза сама себе не нравилась. Ей казалось, что она изменила мужу из-за недостойных причин, и сожалеет об этом опять-таки не по тем причинам.

Во вторник они покинули пляж уже после часа дня. И сразу же погребли назад.

В лодке Хью сказал:

— Ты не приглашала меня на обед, но я и не останусь. Если вернется Росс, я буду смущаться, да и по правде говоря, сейчас я хочу побыть один.

— Твой грум, наверное, устал ждать.

— Это я устал ждать... Когда я снова тебя увижу?

— Думаю, очень нескоро.

— Нескоро — может быть слишком долго для меня.

— Ты поедешь домой?

— В Дорсет? Не знаю. Дядя считает, что вскоре предстоят выборы, и хочет предложить мне баллотироваться от Труро.

— Но твой... Он же ведь не знает?

— Пока нет. В любом случае, если выборы состоятся нынешним летом, я, несомненно, смогу обмануть выборщиков. И подозреваю, что в парламенте и прежде бывали слепые члены.

— Не говори так.

— Что ж, рано или поздно это придется сказать.

— А ты не можешь носить очки? Я так и не поняла, насколько хорошо ты видишь.

— Сегодня я видел достаточно.

— Хью, пожалуйста, не говори со мной так... Когда мы сойдем на берег, надеюсь, мне не придется просить тебя не говорить со мной так.

— Тебе не придется меня просить, Демельза. Любимая, мои слова не принесут тебе вреда. Уверяю.

Они причалили к берегу, и невозмутимый грум, сидевший в тени утесов, подошел, чтобы помочь втащить лодку в пещеру. Они поднялись вверх по узкой долине к дому, разговаривая о тюленях и прочих мелочах, и Хью отказался войти, а стоял в дверях, продолжая болтать, пока не привели лошадей, и всадники поскакали вверх по долине. Хью не помахал на прощание, но повернулся и долго смотрел на Демельзу, словно пытаясь запечатлеть в памяти то, что он может уже и не увидеть.

Она отвернулась от окна спальни и посмотрела на такую знакомую комнату. Длинные тиковые балки на потолке, новые портьеры из зеленого бархата над дверью, подушки из розового фая на широком подоконнике, дверь гардероба слегка приоткрыта, и оттуда выглядывает край зеленого платья, напоминая о тайной вине, темная голова Росса и его спокойное дыхание. «Любимая, мои слова не принесут тебе вреда». Но что насчет твоих писем? В том обществе, где рос Хью, письма, вероятно, лакей приносил к завтраку на подносе, и все были слишком хорошо воспитаны, чтобы даже спросить, от кого оно, не говоря уже о том, чтобы посмотреть содержимое. В Нампаре же между ними установились такие теплые дружеские отношения, что Росс всегда кидал жене свои письма, чтобы она их прочла, как и она в тех редких случаях, когда получала письмо, машинально делала то же самое.

Но приложенное к последнему письму стихотворение было действительно опасным. Отзывчивое тело, нежный стан. Наш негасимый страсти ураган. И губ ее ответ – хмельной дурман. Боже! Неудивительно, что она дрожит этим теплым вечером!

Этот листок бумаги следовало немедленно порвать. Это просто пороховая бочка, ожидающая случайной вспышки. Но несмотря на всю свою осмотрительность, она не могла заставить себя уничтожить стихи. Как бы мало ни значил этот эпизод в грядущем, стихи кое-что значили. Они кое-что значили для нее, и она не хотела это терять. И поэтому она спрятала листок вместе с другими стихами в замшевую сумку, которую она много лет назад обнаружила в библиотеке. Там он будет в безопасности, как казалось Демельзе, никто не дотрагивается до этого ящика помимо нее.