Четыре фрейлины двора Людовика XIV - [37]

Обыкновенно после легкого стола в полдень, Ален, в сопровождении Мари-Ноэля, на руку которого он ещё немного опирался, возвращаясь домой, выходил подышать туда свежим воздухом в самое лучшее для того время.

На четвертый день, приближаясь к входной решетке, он заметил очень хороший экипаж, остановившийся у неё. Он предположил, что этот экипаж ждет какое-нибудь знатное лицо, гуляющее в саду. При виде его лакей, уже сошедший со своего места и важно прогуливавшийся, пошел к нему на встречу, поклонился с большим почтением и подал ему записку.

– На мое имя?… спросить он, колебаясь её принять.

Лакей обернул ему надпись, на ней тонким и быстрым почерком было написано:

«Господину кавалеру Алену де Кётлогон.»

– Да, оно точно адресовано мне… Посмотрим.

Он развернул веленевую бумагу, напитанную едва чувствительным, но превосходным ароматом, и прочел:

«Карета и люди находятся к услугам г-на кавалера Кётлогона. Если они придутся по его вкусу, то его просят не стесняться, а пользоваться ими; и если только он доверяет незнакомой ему дружбе, то пусть он прикажет себя везти».

Что означал этот призыв, это приглашение?

Это не могло быть ничем другим, кроме продолжения любезной таинственности, над открытием которой он бился уже целый месяц.

Снова сложив заботливо записку, он сунул её в карман своей жилетки и сделал шаг, чтоб приблизиться к карете.

При этом движении лакей поспешил, продолжая сохранять прежнюю к нему почтительность, пойти и открыть ему дверцы.

Но прежде чем молодой человек успел сделать ещё шаг, Мари-Ноэль, который, казалось, минуту тому, назад был превращен в статую изумления, удержал его за полу его одежды.

– Что случилось? – спросил удивленный Ален.

– Не вздумайте сесть в неё, брат мой Ален.

– Отчего же?.. Эта прекрасная карета тебя разве пугает.

– Это не карета…

– Значит, лошади?

– Нет… – пробормотал бретонец, – но сам лакей.

– Мне кажется, что его вид очень хорош, знаешь ли ты его?

Мари-Ноэль отвечал утвердительно, кивнув головой.

– В самом деле?…

Бретонец приблизился к нему и сказал почти на ухо.

– Это интриган, я его отлично узнаю, хотя он переменил одежду.

– Где ты его видел? доканчивай же!

– Я отдам свою руку на отсечение, что это он служит рассыльным тем особам, который делают вам таинственные посылки.

– Это очень может быть?..

– Я готов в этом присягнуть… Хотите, я с ним поговорю?

– Это будет лишнее.

– Вы, следовательно, понимаете, что во всем этом скрывается пронырство, которое мало успокаивает… так как когда желаешь людям добра, то не зачем скрываться… и… и… Ну, что же!.. вы всё-таки входите…

– Более чем когда-нибудь… – вскричал молодой человек.

– Но что, если в этом деле замешаны женщины?

– Ну так что же?

– Ну! вдруг это вас впутает в какие-нибудь дьявольские сети. Женщины только на то и годятся.

– Мы это увидим, прощай.

– Без меня!.. Ах! наверное это ещё какая-нибудь важная барыня, которая его себе присвоит и пристрастится к нему… Добрая, святая Анна Орейская, защити нас!

Он не закончил своего воззвания, как проворная карета уже ехала по направлению к Елисейским полям с такой быстротой, что он её скоро потерял из виду.

Глава пятнадцатая

Дворец Армиды. – Герой наш живет в настоящем волшебном мире. – Неизвестные подруги.

Нашему герою приготовлялась не одна только неожиданность, а по игре ли, или по причудам судьбы, вероятно, находя удовольствие перечить его предположениям, это приключение не привело его к результату, которого он, быть может, имел право ожидать, судя по его началу. Оно приняло совершенно противоположный оборот, с совершенно неожиданными для него усложнениями.

Он полагал, входя в карету у Тюильери, что блестящая упряжка повезет его прямо к волшебнице, заботившейся об его нуждах, его желаниях и желавшей теперь воспользоваться его выздоровлением, чтоб вполне ему открыться, так как пока это было его единственным желанием.

А так как мы уже говорили об его самых задушевных стремлениях, то прибавим, что в то время, как карета его уносила к неопределенной щели, он не отчаивался еще, против всякого правдоподобия, встретить наконец ту жестокую, образ которой ему являлся, даже против его воли, во все часы дня и ночи.

Это была натура неисправимая, или скорее, он был неизлечимый больной.

Карета катила в продолжении полутора часа; и он мог на досуге вдоволь намечтаться.

Что же касается до дорог и до мест, по которым он проезжал, то он слишком мало знал окрестности Парижа, виденные им лишь во время быстрых прогулок и в значительных друг от друга промежутках, чтоб он мог о них помнить. Впрочем, это его нисколько не озабочивало.

Он едва заметил, как въехал в ворота парка или большого сада; но чувствуя, что карета остановилась, он увидел себя окружённым зеленью и остановившимся у прекрасного крыльца.

Лакей отворил дверцу и сказал:

– Г-н кавалер приехал.

Он вышел из кареты и увидал на крыльце другого лакея, в такой же нарядной ливрее, с такими же неизвестными ему гербами, как на экипаже; этот лакей держал на серебряном подносе письмо, которое он ему и подал.

«Вы у себя дома, – писали в этой новой записке. – Пользуйтесь, наслаждайтесь, вас просят только быть скромным и иметь немного терпения. Доктор предписывает вам деревенский воздух; дышите им сколько угодно в этой пустыне. Не бойтесь ничего; дружба, предлагающая вам это, помогала вашему излечению; она желала бы вполне с вами расплатиться, добившись вашего окончательного выздоровления».