Четвертый разворот - [2]

Видение было настолько ярким, настолько реальным, что Инга невольно вздрогнула и закрыла глаза.

Не впервые приходят к ней вот такие картины, после которых она долгое время чувствует внутреннюю дрожь и какую-то отрешенность, словно у нее уже отняли что-то самое для нее дорогое, без чего она не может жить…

Откуда все это — Инга не знает. И когда все это началось, она тоже точно не помнит. Кажется, года три назад. Вначале ей удавалось заставлять себя ни о чем таком не думать, убеждать себя, что у нее нет никаких оснований для тревог: Роман — опытный летчик-миллионер, самолеты теперь совсем не те, на которых летали два-три десятка лет назад, и вообще автомобильных катастроф сейчас куда больше, чем авиационных. Чего же ей бояться?..

Правда, иногда Роман, придя домой, садился, не переодеваясь, в свое любимое кресло у окна и начинал курить одну сигарету за другой, рассеянно бросая окурки прямо под ноги. Инга догадывалась: случилось что-то необычное. Это было видно по его глазам и по медлительным, тяжелым движениям рук, подносивших ко рту сигарету.

Инга потихоньку подходила к нему, спрашивала:

— Горе, Роман?

— Горе, Инга… Помнишь Сашу Безуглова?

— Не помню.

— Идем.

Над его кроватью в рамке под стеклом висела большая фотография — молодые, веселые парни в комбинезонах и шлемах, третья эскадрилья, выпускники летного училища.

— Вот он, Саша Безуглов. — По лицу Романа пробегала судорога боли, в горле хрипло. — Вчера, в Заполярье… Сплошной туман, кончилось горючее…

И он обводил черной тушью кружочек, из которого смотрело улыбающееся лицо Саши Безуглова.

Втайне от него Инга часто подходила к этой фотографии и подолгу смотрела на траурные обводы. В комнате стояла тишина, а ей слышался хриплый голос Романа:

— Горе, Инга…

Как ни пыталась она скрыть свою тревогу, Роман знал о ней. Но молчал. Если бы он убеждал ее, что с ним ничего подобного случиться не может, ей, наверное, было бы легче. Она, конечно, понимала: Роман не хочет банальностей, для него все это слишком серьезно. А ей такие слова были необходимы, без них трудно было жить.

— Не надо, мышка-глупышка, — просто говорил он.

Но разве это могло ее успокоить?

Инга встала и, кивнув летчикам, вышла из комнаты. На стоянке тускло зеленел единственный глазок такси. Когда Инга подошла к машине, шофер сказал:

— Считайте, что вам повезло. Еще минуту — и я уехал бы.

Кому интересно загорать на аэродроме…

2

Мне вдруг показалось, что вместе со мной в мою комнату вошла тоска. Наверное, ненастная погода была тому виной. Я ведь всегда старалась держаться, а тут потеряла власть над собой.

Чтобы совсем не раскиснуть, я по-праздничному накрыла стол, поставила два стула рядышком и налила рюмку коньяку Роману и полрюмки себе.

— Выпьем в преддверии? — спросила я у Романа. — Будь здоров, дорогой мой человек, надеюсь, что ты в эту минуту думаешь о своей Инге… Думаешь или нет?

Зазвонил телефон. Диспетчер:

— Инга Павловна, с наступающим вас. Читаю радиограмму. «Инга, большого тебе счастья, всех тебе земных благ, я всегда с тобой, при первой возможности вылечу, обнимаю тебя. Роман».

— Ну вот, Роман, мы и вместе. Обними меня еще раз… Хорошо. У тебя такие сильные и теплые руки. Давай еще по одной, Роман. По маленькой, как ты говоришь. Давай, а?

Мы выпили с ним по одной, выпили за наше большое счастье, и я неожиданно разревелась. Посмотрел бы на меня в эту минуту кто-нибудь со стороны, подумал бы: «Чего это она вдруг?»

А я не вдруг. Просто не стало больше сил держаться. Сижу рядом с Романом, говорю с ним, улыбаюсь ему, прикасаюсь к его руке — а Романа-то нет, он далеко, и я страшно устала обманывать себя этой игрой воображения. Тоска обволокла меня, точно душный туман, душный и липкий, из него не сразу и выберешься…

Кажется, никогда я еще не чувствовала тяжести одиночества так, как сейчас. От этого, наверное, можно сойти с ума. Стоит только представить себе, что всю жизнь ты будешь вот так сидеть в этой комнате и ждать, ждать и тревожиться, и плакать, и что так и будет всегда, — и конец.

Можно, конечно, думать только о Романе, и больше ни о чем. Я даже так и делаю. Но облегчения это не приносит: и одиночество давит сильнее, и тоска острее. Что же тут удивительного? Ведь тогда я вижу его всего, каждую черточку его лица, его большие, почему-то всегда грустные глаза.

Мы с ним живем уже почти десять лет, но и теперь, когда Роман посмотрит на меня, я теряюсь, точно девчонка, и неудержимо тянусь к нему всем своим существом. Когда я говорю ему об этом, он улыбается:

— Мышка-глупышка, это же и есть любовь.

Как будто я хуже его знаю, что такое любовь. Я никогда не рассказываю ему и никогда, наверное, не расскажу, как мучительны бывают ночи, проведенные без него. Но мне не стыдно моих сумасшедших желаний. А может, и стыдиться их нечего?..

Я вдруг вспомнила, что Алеша Луганов, Ольгин муж, тоже в рейсе. И она, как и я, сидит сейчас за накрытым столом, наливает вино в два бокала и говорит: «За наше большое счастье, Алеша!»

Я люблю Алешу. Алеша — это как брат. Очень хороший брат. Все в нем светло и ясно. Иногда мне кажется, что, если бы не было Алеши, нам с Романом всегда чего-то не хватало бы. Алеша чем-то дополняет Романа. Правда, Роман — душа нараспашку, а Алеша — больше в себе, но мы-то знаем: случись с кем-нибудь из нас беда — и Алеша Луганов отдаст все, чтобы помочь. Такой уж он человек…