Четвертый раунд - [24]
Я по себе знал, что он сейчас испытывает, и отдал в душе дань его мужеству. Но на ринге нет места для сантиментов: бой есть бой, и сущность его всегда одна — сломить любой ценой сопротивление противника. Иначе он это сделает вместо тебя. И я, разумеется, бросаюсь в атаку. Ситуацию надо использовать до конца.
Королеву сейчас приходится туго. Он все еще оглушен: движения его чуть скованны, руки утратили привычную быстроту и точность — в мозгу, видимо, еще не осело взорвавшееся от удара облачко белесого тумана, заволакивающее и притупляющее сознание. Но Королев и не помышляет о том, чтобы уйти в глухую защиту, он даже не старается войти в клинч; все, что он себе позволил, — это поднять руки и прикрыть подбородок перчатками. Но и одного этого оказалось достаточно, чтобы потрясти воображение болельщиков: репутация несокрушимости Королева давно обрела характер незыблемой истины, и никому просто в голову не приходило, что он может изменить своей прославленной манере встречать удары либо плечом, либо движениями туловища. Его неизменный принцип: руки — не для защиты, а для нападения, был общеизвестен.
И вот теперь ему пришлось от него отступиться. Странно было видеть Королева в закрытой, сгруппированной стойке. Такого еще никогда не случалось. Хотя, если говорить вообще, ничего особенного здесь не было: боксеры, приноравливаясь к обстоятельствам боя, нередко изменяют характер стойки. Вся штука в том, что речь шла не о ком-нибудь, а именно о Королеве. Его авторитет как бы исключал аналогии.
Раунд кончился в мою пользу.
Сидя в своем углу, я видел, как секундант Королева, один из самых известных в прошлом боксеров — Константин Градополов, что-то торопливо говорил, подчеркивая слова энергичными взмахами ладони. Королев коротко взглянул в мою сторону и кивнул. Пытаться разгадать смысл пантомимы явно не стоило. Она могла означать что угодно. В том числе и то, что я, чтобы закрепить успех, непременно стану наступать и тут-то меня как раз и следует ловить на удар. Последнее, кстати сказать, было наиболее вероятным. Но если и так, если даже я угадал, что другое мне остается делать? Атаковать я, разумеется, буду. В кои-то веки удалось послать Королева в нокдаун! Глупо не попытаться воспользоваться случаем, не попробовать выжать из него все, что можно. Тем более что, если упустить время и дать противнику окончательно прийти в себя, вторично надеяться на такую удачу вряд ли придется…
Тогда я не подозревал, что именно на подобный ход рассуждений рассчитывали противник со своим секундантом. Они знали, что молодость нетерпелива и часто выдает желаемое за действительное. Ничто не вынуждало меня отказываться от первоначальной, уже принесшей свои плоды тактики: вести бой на контратаках, максимально используя свое преимущество подвижности и быстроты передвижений на ринге; ничто, кроме собственного легкомыслия. Мне хотелось думать, будто противник почти сломлен и атаковать сейчас — лучшее средство, чтобы закрепить успех и добиться победы; мне хотелось так думать, и только поэтому я думал именно так, а не иначе. А то, что удачу принесла не тактика натиска, а тактика маневра и контратак, — об этом я старался не вспоминать. Какой смысл держаться за старое оружие, если оно уже сделало свое дело и теперь можно воспользоваться новым, более эффективным и действенным? А главное, более эффектным и желанным…
Конечно, понять меня было нетрудно. Просто мне очень хотелось выиграть бой. Прежняя тактика побед пока не принесла, а новая вселяла надежду. Особенно теперь, после того как противник побывал в нокдауне и, следовательно, утратил в какой-то мере боеспособность.
Однако беда заключалась как раз в том, что из этого ровно ничего не следовало. И, надо отдать должное Королеву, разубедил он меня весьма быстро.
Второй раунд начался совсем не так, как я предполагал. Я просто не успел ничего сделать. Королев ринулся на меня сам, ринулся столь стремительно, будто никакого нокдауна не было, и он только начинал бой. Королев не просто атаковал, он шел напролом, взрываясь раз за разом бурными многоударными сериями; энергия в нем клокотала, как в паровом котле, в котором до конца перекрыли клапан, и этот чудовищный по силе натиск невозможно было ничем остановить. Впрочем, я и не собирался этого делать. Помня о решении, только что принятом мной в перерыве, я не хотел от него отступаться и переходить в оборону: на атаки я отвечал атаками же. Рубка шла на всех дистанциях, включая и ближний бой, — я уже не пытался его избегать. По рингу метался какой-то сплошной вихрь из ударов: оба мы били из всех, подчас просто из немыслимых положений, но перевеса пока не добился никто.
На трибунах творилось что-то невероятное. Решив поначалу, что Королев наконец-то нашел в моем лице достойного соперника, и видя, что в конце первого раунда игра пошла в одни ворота, большинство болельщиков поторопилось предсказать чемпиону страны поражение. Но второй раунд всех буквально ошарашил: Королев, развив с первой же секунды чудовищный темп, как нельзя более убедительно показал, что в архив его списывать явно рано. Его мужество, его упорство и стойкость могли хоть кого привести в восхищение, и ценители бокса отдавали сейчас ему должное: стены цирка, казалось, вот-вот не выдержат и рухнут.
В истории русской и мировой культуры есть период, длившийся более тридцати лет, который принято называть «эпохой Дягилева». Такого признания наш соотечественник удостоился за беззаветное служение искусству. Сергей Павлович Дягилев (1872–1929) был одним из самых ярких и влиятельных деятелей русского Серебряного века — редактором журнала «Мир Искусства», организатором многочисленных художественных выставок в России и Западной Европе, в том числе грандиозной Таврической выставки русских портретов в Санкт-Петербурге (1905) и Выставки русского искусства в Париже (1906), организатором Русских сезонов за границей и основателем легендарной труппы «Русские балеты».
Мария Михайловна Левис (1890–1991), родившаяся в интеллигентной еврейской семье в Петербурге, получившая историческое образование на Бестужевских курсах, — свидетельница и участница многих потрясений и событий XX века: от Первой русской революции 1905 года до репрессий 1930-х годов и блокады Ленинграда. Однако «необычайная эпоха», как назвала ее сама Мария Михайловна, — не только войны и, пожалуй, не столько они, сколько мир, а с ним путешествия, дружбы, встречи с теми, чьи имена сегодня хорошо известны (Г.
Один из величайших ученых XX века Николай Вавилов мечтал покончить с голодом в мире, но в 1943 г. сам умер от голода в саратовской тюрьме. Пионер отечественной генетики, неутомимый и неунывающий охотник за растениями, стал жертвой идеологизации сталинской науки. Не пасовавший ни перед научными трудностями, ни перед сложнейшими экспедициями в самые дикие уголки Земли, Николай Вавилов не смог ничего противопоставить напору циничного демагога- конъюнктурщика Трофима Лысенко. Чистка генетиков отбросила отечественную науку на целое поколение назад и нанесла стране огромный вред. Воссоздавая историю того, как величайшая гуманитарная миссия привела Николая Вавилова к голодной смерти, Питер Прингл опирался на недавно открытые архивные документы, личную и официальную переписку, яркие отчеты об экспедициях, ранее не публиковавшиеся семейные письма и дневники, а также воспоминания очевидцев.
Более тридцати лет Елена Макарова рассказывает об истории гетто Терезин и курирует международные выставки, посвященные этой теме. На ее счету четырехтомное историческое исследование «Крепость над бездной», а также роман «Фридл» о судьбе художницы и педагога Фридл Дикер-Брандейс (1898–1944). Документальный роман «Путеводитель потерянных» органично продолжает эту многолетнюю работу. Основываясь на диалогах с бывшими узниками гетто и лагерей смерти, Макарова создает широкое историческое полотно жизни людей, которым заново приходилось учиться любить, доверять людям, думать, работать.
В ряду величайших сражений, в которых участвовала и победила наша страна, особое место занимает Сталинградская битва — коренной перелом в ходе Второй мировой войны. Среди литературы, посвященной этой великой победе, выделяются воспоминания ее участников — от маршалов и генералов до солдат. В этих мемуарах есть лишь один недостаток — авторы почти ничего не пишут о себе. Вы не найдете у них слов и оценок того, каков был их личный вклад в победу над врагом, какого колоссального напряжения и сил стоила им война.
Франсиско Гойя-и-Лусьентес (1746–1828) — художник, чье имя неотделимо от бурной эпохи революционных потрясений, от надежд и разочарований его современников. Его биография, написанная известным искусствоведом Александром Якимовичем, включает в себя анекдоты, интермедии, научные гипотезы, субъективные догадки и другие попытки приблизиться к волнующим, пугающим и удивительным смыслам картин великого мастера живописи и графики. Читатель встретит здесь близких друзей Гойи, его единомышленников, антагонистов, почитателей и соперников.
АннотацияВоспоминания и размышления о беге и бегунах. Записано Стивом Шенкманом со слов чемпиона и рекордсмена Олимпийских игр, мира, Европы и Советского Союза, кавалера Ордена Ленина и знака ЦК ВЛКСМ «Спортивная доблесть», заслуженного мастера спорта Петра Болотникова.Петр Болотников, чемпион Олимпийских игр 1960 г. в Риме в беге на 10 000 м, наследник великого Владимира Куца и, к сожалению, наш последний олимпийский победитель на стайерских дистанциях рассказывает о своей спортивной карьере.
Харламов — это хоккей, но хоккей — это не только Харламов. Так можно афористично определить главную мысль книги знаменитого хоккеиста. Итак, хоккей и хоккеисты, спорт и личность в книге Валерия Харламова.
