Четвёртый круг - [17]

С тех пор как мы прибыли сюда, Шри ни разу не выключал компьютер, желая избавить меня от этих смешных, выдуманных им смертей, поэтому новых снов о будущем не было. Хотя они навевают на меня тоску и беспокойство, любопытство во мне пересиливает эти чувства. Я бы хотела, чтобы он как можно скорее меня выключил, но даже и не пытаюсь навести его на эту мысль.

Я не в состоянии придумать повод, достаточно убедительный и не вызывающий никаких подозрений, а если сказать ему правду, то он, разумеется, выключит меня, но, скорее всего, никогда больше не включит — по крайней мере в моем нынешнем облике. А это единственный облик, который я знаю, и он мне нравится. Впрочем, я создана такой — неравнодушной.

Однажды я даже собиралась начать проигрывать Шри в шахматы, дабы немного его смягчить, но это было бы глупо. Шри почувствовал бы неладное, потому что он все-таки не настолько самонадеян, чтобы решить, что внезапно стал играть лучше, чем я. Его тщеславие простирается только до периодических ничьих.

Итак, у меня нет другого пути, как дождаться, чтобы будущее пришло обычным образом, а не раньше времени, через сны. Возможно, мне не придется долго ждать, потому что Малыш уже вовсю крутится у храма. Я заметила через видеосенсор, что он исподтишка посматривает на меня, не решаясь, правда, подойти. Но вскоре он это сделает. Выбора нет. Я видела, как он подходит ко мне. О, если б только он не был таким уродом!

11. Озаренность смерти

И исчезло Божье знамение небесное.

Монахи перепуганные, что, лежа ниц, все еще смотрели в землю, влажную от росы, двора монастырского, при первых лучах солнца утреннего, о новом дне возвещающих, чудесами Господними начатом, стали богобоязненно, смиренно головы поднимать, в смятении вокруг себя осматриваться, шептаться осторожно, дабы движением резким, несдержанным или голосом громким, дерзким святость минуты сей особенной не осквернить.

Но не суждено было долго продлиться мигу этому благому, торжественному, что души наши, трепещущие пред зрелищем неожиданным, богоявленным, к покою гордому стал приводить, ибо Господь именно нас, ничтожнейших из тварей смертных, избрал в свидетели указания Своего.

Только монахи в себя приходить стали, как один дьякон безбородый, трусливый, при виде перста Господня обратно в храм в страхе великом убежавший — в глупости и гордыне своей посчитав, что Всевышний указует, что именно его сейчас казни страшной, огненной, но справедливой за какие-то грешки мелкие предаст, — вновь во двор выскочил, вопя во весь голос: «Спасение! Спасение!»

В первый миг никто не понял значения истинного этих криков хриплых. Игумен и прочие монахи начали брата молодого, неопытного словами приличествующими успокаивать, полагая, что богоявление пресвятое его в восторг блаженный привело, однако тот, никак не успокаиваясь, стал за рукава и полы ряс хватать, на вход в храм показывая и теперь лишь звуки бессвязные испуская.

На сей раз я был первым, а не последним, кто понял, что волнение дьяконово некую другую причину имеет, и под сводом злосчастным опять очутился. А там, вместо картины гнусной, сатанинской, что совсем недавно покров из штукатурки, монахами сделанный, дабы след проклятый дьявольский прикрыть, колдовством адским с себя сбросила, надругавшись над стараниям их, там теперь лишь стены голые стояли, на коих — моему привычному глазу нетрудно то было различить, даже при слабом свете утреннем — ни следа краски или извести не было.

Новое чудо ничуть не меньшим было, чем прежние, но все они мою способность удивляться притупили, и я, поглядев на голый свод, не оскверненный более, опять во двор монастырский поплелся, оставив братию, в храм набившуюся вслед за мной, креститься и новому знаку избавления радоваться. Избавления — да, но для них, а не для Мастера моего. Ибо на что слугам надеяться, коли их господа битву проиграли? Сатану безобразного перст Господень неумолимый обратно в клоаку подземную загнал, а Мастер мой остался за обоих ответ держать.

Весь дрожа, ужасом объят из-за судьбы страшной, что Мастера ожидает теперь, и из-за тени его длинной, которая согрешением тяжким и меня, слугу слуги дьявола, покрывала, поспешил я через двор, вновь опустевший, к подвалу затхлому подворья игуменова, где тьму густую начали разгонять лучи солнца, напротив восходящего. Охвачен страхом, разум мутящим, хотел я у Мастера найти спасения для нас обоих — хотя он в темнице, а я на свободе, — надежды грешной, непростительной исполнившись, а вдруг у него в тайнике неком какой-нибудь дар дьявольский остался, коим сатана избранника своего снабдил, дабы тот из сетей стражей Господних ускользнуть смог.

Но лишь мой взгляд первый в узилище господина моего проник, горько пожалел я о мысли этой богохульной, ибо картина, которую я увидел там, хоть и тягостней всего была, что глаза мои старые видели, но знаком несомненным являлась, что Всевышний все же над Мастером смилостивился, договор греховный с сатаной простил и избавил от мук земных, коими он прегрешение свое искупать должен был.

Под самым окошком, на голом полу земляном, лежал Мастер со взглядом пустым, упертым в балку потолочную, червями источенную. Я хорошо знал взгляд такой — несчетное число раз видел его за век свой долгий, — но еще ни разу блаженство подобное на лице мертвом, угрюмом не светилось. Улыбка, столь редко на устах Мастера появлявшаяся, теперь там навечно застыла, озаренность придавая смерти мучительной вовсе неприличествующую. Что может смерть в радость превратить, как не шепот Божий в последний миг, что умирающему грехи все, малые и большие, прощены суть и что врата райских полей ожидают его?