Четвертый. История одного сыска - [10]

– Нет, нет, – поспешно ответил Санин, – избави Бог! Сюда! – Он отпахнул тяжелую портьеру, и они вошли в громадную мастерскую в два света, со стеклянной крышей.

Санин размашисто двинул мягкое кресло, поставил подле него курительный прибор и сказал:

– Садитесь, курите и говорите, чем могу служить, а я помалюю!

Он сел на табурет перед мольбертом и взял из вазы кисть.

Патмосов опустился в кресло и заговорил непринужденным тоном:

– У вас тут целый музей! Даже внизу: и зверинец, и коллекция палок. Прекрасные палки!

– Да, есть! – небрежно ответил Санин.

– Одна, которая с топором, – продолжал болтать Патмосов, в то же время следя за лицом Санина. – Недорогая, но незаменимая. Если ей стукнуть! Я знаю случай, когда одним ударом такой палки разбили голову, как орех. Вам, вероятно, случается бродить по пустынным местам?

Патмосов увидел, как омрачилось лицо художника и как дрогнула кисть в его руке.

– Палка дрянь, – сказал он после минутного молчания, – я велел ее убрать, а этот дурак все ее ставит.

Патмосов взял из ящика папироску с толстым, длинным мундштуком и спросил:

– Вы всегда курите эти папиросы?

– Всегда, – уже с некоторым раздражением ответил Санин, – а что?

Патмосов закурил и, стараясь казаться равнодушным, сказал:

– Приметные очень. Если бы вы совершили преступление, по одним этим папиросам вас могли бы найти и обличить!

Рука у Санина задрожала, и он быстро откинулся от мольберта.

– Я бы унес с собой свои папиросы, – сказал он с деланным смехом.

– А окурки? – тихо произнес Патмосов и замолчал.

Санин резко двинулся на табурете и, отвернув лицо, будто роясь в красках, сказал:

– Будьте добры объяснить мне цель вашего визита. Признаюсь, наш разговор начинает меня утомлять.

Патмосову стало жаль этого человека.

– Я хотел просить вас написать мне картину.

– Я картин не пишу, – глухо ответил Санин. – Я портретист.

– Здесь главным образом лица. Если позволите, я расскажу ее содержание.

Патмосов видел, как сбежала краска с лица Санина, и слышал его прерывистое дыхание.

– Расскажите, – глухо произнес он.

– О, в двух словах! – сказал Патмосов. – Ночь; дорожка вдоль оврага; на ней двое. Один энергичный, сильный, молодой, другой – пожилых лет, дряхлый, с хитрым, развратным лицом. И этот сильный поражает его в голову палкой, на конце которой…

Санин вдруг вскочил, и лицо его исказилось бешенством.

– Ты не офицер, ты – агент! – закричал он и бросился на Патмосова.

Тот успел отскочить за кресло.

– Что же, вы хотите и меня убить? – сказал он спокойно.

Санин остановился, схватился за голову руками и со стоном повалился.

Патмосов с глубоким состраданием смотрел на совсем недавно еще гордого и сильного человека, у которого теперь вздрагивали, как у ребенка, плечи.

– Арестуйте меня, – наконец глухо сказал Санин, – да! Я убил этого мерзавца, той палкой.

– Я не буду вас арестовывать, – ответил Патмосов, – поезжайте завтра в Царское, явитесь к следователю сами с повинной.

Санин поднял голову и с удивлением взглянул на Патмосова.

Тот угадал его мысль.

– Если бы вы убежали, я нашел бы вашу корреспондентку…

При этих словах Санин опять вскочил как бешеный.

– Откуда вам это известно?

– Из этих писем, – Патмосов показал три письма.

– Ее письма! Но я их все взял! – наивно воскликнул Санин.

– Не все! Дергачев был хитрее и три письма держал у себя в бумажнике.

– О, мерзавец! – проговорил Санин. – Он бы снова нас мучил!

Он помолчал, потом встал, прошел по мастерской, вернулся и сказал:

– Я вам все расскажу! Все! Судите!…

Патмосов молча кивнул.

Санин начал свой рассказ, сперва волнуясь, потом спокойнее, и его прекрасное лицо оживилось воспоминаниями любви.

XXI

– Это началось четыре года тому назад. Да! Четыре года будет семнадцатого августа. Ее муж заказал мне с нее портрет, и я к ним приезжал для сеансов. Ее муж носит старинную аристократическую фамилию, богат несметно, красив, несмотря на свои шестьдесят четыре года, и благороден на редкость. Ей всего двадцать шесть лет, и он ее мужем является только номинально. Она – дочь его боевого товарища, осталась сиротою, и он не придумал лучшей формы опеки, как жениться на ней, и относится к ней как отец. Буквально. Она платит ему привязанностью и ухаживанием. И вдруг – я на дороге! Я со своей любовью!… Да, так началась наша любовь.

Санин закурил папиросу, бросил ее, взял новую и заговорил снова:

– Должно было случиться то, что случилось. Она забеременела. Да! Это было наше счастье и наш ужас. Счастье – увенчать любовь свою живым плодом, ужас – открыться. Не для меня! Я всегда молил ее об этом, но для нее. Она была убеждена, что ее муж не перенесет этого открытия. Приводил ее в ужас и скандал, который мог разразиться в обществе. Она – женщина своего круга, своих понятий. Я понимал ее и разделял ее страхи. И тут нам выпала вдруг удача. Генерал уехал в Англию, оттуда в Америку на семь месяцев. Он звал с собою жену, но она уклонилась и назначила ему свидание в Париже… Это было удачей. Она уединилась и родила прекрасного мальчугана.

Лицо Санина озарилось широкой, светлой улыбкой.

– И началось наше новое счастье. Счастье отца и матери. Я его поместил в надежные руки, а потом решил, едва отнимут его от кормилицы, перевезти к себе. И все пошло прахом!