Четвертое измерение - [99]
— Бьюсь об заклад, я знаю, о чем вы думаете, — продолжала Нагайова. — Вы хотите спросить, какая между нами разница в возрасте…
— Вовсе нет, — возразил Ротаридес.
— Всем это интересно знать, — обрезала его она. — Я вам скажу, зачем скрывать? Ему пятьдесят девять, а мне двадцать шесть…
Такого он даже предположить не мог, но ничем не выдал своего удивления. В конечном счете у него уже давно сложилось впечатление, что в нашем мире творится что-то неладное, что между старыми мужчинами и молодыми женщинами заключено некое тайное соглашение, которое он постигнет не раньше, чем у него отрастет брюшко и оплешивеет голова.
— Все-таки я доставил вам немало неприятностей, — извинялся он.
— Хватит об этом, — отрезала она. — Давайте лучше откровенность за откровенность. Вот вы рассказывали, как смотрите на нас из окна и как вид нашей виллы вас раздражает. Я вас понимаю. Но вид может ввести человека в заблуждение. Хотя в данный момент вы наверняка думаете: ясное дело, выскочила за старика ради его виллы! И глубоко заблуждаетесь. Когда я выходила за Нагая, даже фундамент виллы не был заложен. Вот что я вам скажу: мой муж гвоздя не умеет вбить, не знает, с какого конца взяться за молоток, не сможет даже электрическую пробку поменять! Понимаете? Я, я целый день в комбинезоне сама крутилась на стройке! Я и мой отец построили ему этот дом! Я тогда похудела на девять килограммов, посмотрели бы вы, какие мозоли были у меня на руках… Когда же люди увидели, что я превратилась в заезженную лошадь, то те же самые, кто прежде неприязненно косился на меня, стали дружно меня жалеть: бедняжка, вот ведь как надрывается, старик смекнул, что ему нужна молодая и здоровая жена, одному-то разве построить… Теперь, знаете ли, при слове «дом» или, не дай бог, «вилла» каждый думает: знаем мы их, на краденые денежки строят, пусть скажут, откуда у них столько денег, и бог знает, что еще… Дескать, все они как есть мещане, и весь сказ! А что я с этими кирпичами чуть не надорвалась…
По виду и не скажешь, не удержался он мысленно от иронического замечания. Такие хоромы любого живо излечат…
— …из сил выбилась, чтобы потом кто-то задирал нос и чванился…
Ротаридес заерзал, откашлялся и заявил для очистки совести:
— Мне бы не хотелось, чтобы вы подумали, будто я приходил сюда шпионить…
— Полно вам, при чем тут шпионить! Мы же соседи, кое-что должны друг другу, а долг платежом красен…
— Ну, мне пора. — Он слегка подвинулся на край кресла, но без особой решимости.
— Признайтесь-ка, завтра или послезавтра, — поддразнивала она с усмешкой, — опять будете на меня злиться?
— Зачем вы так! — энергично запротестовал он. — Во-первых… я никогда не сужу о людях огульно, как вы только что намекнули. Во-вторых, согласитесь, в данном случае большую роль сыграло особое стечение обстоятельств, и считать это недоразумение лишь следствием враждебности… Если бы я не боялся показаться банальным и смешным, я мог бы сказать вам, — он заколебался и перевел дыхание, — что… что вы очень красивы… и атавистический мужской инстинкт во мне…
Он украдкой бросил на нее взгляд и с удивлением обнаружил, что она вся как-то напряглась, словно бы выжидая чего-то, возможно, этой женщине не хватает лишь одного — чтобы кто-то совершил преступление из страсти к ней, и за всю ее жизнь ни один мужчина не был так близок к этому, как он… Ротаридес содрогнулся, словно ему вылили за ворот стакан холодной воды или с недоступной, покрытой вечным льдом вершины ему на голову свалилась глыба мерзлого снега. Нет-нет, и не думай об этом! — уговаривал он сам себя. Во-первых, зачем возводить на себя напраслину, а во-вторых, у меня и в мыслях нет затевать с ней шашни… В самом деле нет? — засомневался он. Или я просто боюсь?
Кругом царила ночь, и никто на всем белом свете не догадывался, что они сидят здесь вдвоем, притягиваемые друг к другу полярной противоположностью характеров, устремлений и житейского опыта… А вот так же где-нибудь — не будем ограничиваться одним этим жилым кварталом — сидят рядом люди, которые давно охладели друг к другу, их мысли витают в раздельных сферах, отчаянно стремятся к кому-то, кто обращает свои думы к другим — а может, и нет, — и все это переплеталось, роилось, так что и не поймешь, кто с кем одно целое по-настоящему, а кто лишь по видимости вместе…
В душевной неурядице Ротаридеса отчасти была повинна и Тонка, она как раз устроилась спать на их комбинированном ложе, лежала с закрытыми глазами и с раздражением пыталась отогнать от себя тревогу, что рядом кого-то недостает, а тревога эта, кружа, возвращалась к ней вновь и вновь, как зудение комара, и гнала от нее сон.
— Минутку! — вскричала Нагайова, отчаявшись дождаться от Ротаридеса продолжения монолога, и опять проворно выпрыгнула из кресла. — Ладно, как-нибудь сочтемся… Да вы налейте себе, не стесняйтесь!
Она отсутствовала дольше, чем в прошлый раз, а он потихоньку потягивал вино, от нечего делать озираясь вокруг, и тут впервые в поле его зрения попала подставка для газет, стоявшая между пальмой и камином, замаячили заголовки, одному из которых суждено было завладеть им настолько, что он мгновенно выбросил красавицу Нагайову из головы, да и вообще поставил на ней крест.
Земля превратилась в огромную свалку. Жизнь стала практически невыносимой. Поэтому, младенцев просто убивают при рождении, дабы не обрекать их на страдания. Но один из них выживает. Что ждет его?© mastino.
В романе "Время ангелов" (1962) не существует расстояний и границ. Горные хребты водуазского края становятся ледяными крыльями ангелов, поддерживающих скуфью-небо. Плеск волн сливается с мерным шумом их мощных крыльев. Ангелы, бросающиеся в озеро Леман, руки вперед, рот открыт от испуга, видны в лучах заката. Листья кружатся на деревенской улице не от дуновения ветра, а вокруг палочки в ангельских руках. Благоухает трава, растущая между огромными валунами. Траектории полета ос и стрекоз сопоставимы с эллипсами и кругами движения далеких планет.
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.