Четвертое измерение - [85]

Веселье шло на убыль, и ядру компании, которое составляли несколько известных любителей кутнуть, удалось в конце концов уговорить большинство продолжить пир «У Малых Франтишканов»[19]. Многие уже перекочевали за чужие столы, кое-кто ушел, и не расходились лишь такие, как Панчак, которого обуяло игривое настроение. А несколько позже события приняли весьма драматический оборот: одна из присутствующих дам в подпитии набралась храбрости и решила уйти. Заметив, какой неверной походкой она одолевала винтовую лестницу, Тонка хотела ей помочь. На улице эта незамужняя секретарша лет за тридцать барственным жестом поднимала руку и взывала:

— Такси! Такси!

Тогда как дело происходило не в Нью-Йорке и большинство проезжавших машин не имело ничего общего с таксомоторным парком. В конце концов на ее крики остановилась какая-то машина, притом с иностранным номером. Дверца отворилась, секретарша потянула за собой Тонку, но та, будучи только чуть навеселе, поняла, что это не такси, и испуганно вырвалась. Машина сразу же разогналась, обдав оторопевшую Тонку облаком выхлопных газов.

— Вот ты где! — Обрадованный Панчак из-за спины взял Тонку под руку. — А я уж испугался, что ты удрала не простившись.

— Ну и что? Велика важность! Завтра увидимся.

— Велика важность, велика важность! — дулся Панчак, увлекая Тонку по тротуару. — Пойдем ко мне в машину?

— Уж не собираешься ли ты в таком виде сесть за руль?

— Зачем за руль? Просто посидим…

Тонка высвободила свою руку:

— Ну и ну, Панчакуша…

— А что тут особенного? — Он развел руки и закатился пьяным смехом: — Оба мы не первый год замужем, верно ведь?

— Что это значит?

— Что значит? — Он опять захохотал: — Послушай… один мой приятель на собственной свадьбе собственную первую брачную ночь провел с другой, с подружкой невесты.

— Какая гадость, — сказала Тонка.

— И все-таки тот брак по сей день налажен как часы, понимаешь?

— Как не понять, — усмехнулась Тонка.

Панчак подошел к ней вплотную, она поневоле прижалась спиной к стене дома.

— Знаешь что, — он смотрел ей глаза в глаза, жалобно оттопырив нижнюю губу, — мне в тебе мешает одна вещь. Больно ты рассудительная. И больно здравомыслящая. Интеллектуальная женщина — не мой тип. Я с такой женщиной теряюсь, просто ни на что не гожусь…

Вопреки собственным словам он вдруг попытался поцеловать Тонку. Она собиралась увернуться или дать ему пощечину, но, к своему удивлению, продолжала стоять как истукан. Губы Панчака коснулись уголка ее рта и стали искать ее губы. Охваченная неизъяснимым ужасом, усугубленным чувством неловкости и отвращения, она была не в состоянии даже пошевелиться и тупо вперила взгляд мимо уха Панчака на фонтан посреди площади, неизвестно для чего извергающий потоки воды. Почему-то ей вспомнился первый поцелуй, смущение и разочарование, и вопрос, который она потом задала тому мальчику. Как только Панчак отстранился, она машинально, словно во сне, повторила его:

— Как же ты будешь завтра смотреть мне в глаза? По-твоему, как ни в чем не бывало?

Самодовольное выражение исчезло с его лица, глаза широко раскрылись, запинаясь, он пробормотал:

— Я же говорил… интеллектуальная женщина… — Откашлялся и добавил протрезвевшим голосом: — В сущности, ты права. Стоит ли усложнять себе жизнь на работе. Ты каким номером поедешь? Я двойкой…

— Сто четвертым, — все еще не вполне придя в себя, ответила Тонка.

— Старшая карта берет, — загоготал Панчак. — Проводить тебя?

— Остановка напротив. — Она махнула рукой и вдруг ее осенило: «Болван! Господи, какой же он болван!»

— Ну пока! — Кивнув ей, он повернулся и моментально исчез.

Еще несколько минут она стояла, привалясь к стене, чувствуя сквозь платье ледяной холод камня, скользящий по спине книзу, словно чья-то бесстыдная рука. Она и сама еще толком не разобралась, стоит ли придавать значение этому происшествию. Во рту ощущался незнакомый привкус, она боялась шевельнуть языком и облизать губы, ставшие вдруг чужими. Как в пятнадцать лет, мысленно вздохнула она, совсем как в пятнадцать лет… При взгляде на фонтан ей вдруг захотелось напиться из бьющей вверх струи, окунуть лицо в зыбучую воду. Но мешали толпящиеся на остановке перед театром люди. Она поборола искушение и направилась в ту сторону. Какой-то подросток перебегал через дорогу, вынырнувшее из темноты такси отчаянно засигналило и промчалось дальше по улице Есенского. В тот же миг она вспомнила бедную секретаршу, которую увезла неизвестная машина, и это воспоминание отбило охоту копаться в своих переживаниях. Кто его знает, что это были за люди, подумала она с тревогой. Не надо было мне ее отпускать…

Недобрые предчувствия не обманули Тонку. На другое утро в отделение общественной безопасности в Подунайских Бискупицах явилась дрожащая от страха женщина в изодранном платье и вся в синяках. Она утверждала, что ее изнасиловали, а потом выбросили из машины двое иностранцев. Однако показания давала весьма путаные: не только не помнила номера и марки машины, но не могла точно определить и ее цвет. Даже о национальности преступников она высказывала лишь предположения: итальянцы, а может, испанцы, во всяком случае, откуда-то с юга… чем вызвала сильное подозрение: потрясенная их пылким темпераментом, потерпевшая только на этом и строит свои догадки. Все это, вместе взятое, насторожило сотрудников общественной безопасности, заметивших, что взбудораженная, не слишком красивая женщина к тому же не вполне трезва. Этим иностранцам не позавидуешь, решили мужчины, знавшие тридцатилетнюю секретаршу. Пусть скажут спасибо, что так легко отделались. Впоследствии она действительно взяла свои показания обратно и на дальнейшем расследовании не настаивала, тем самым утвердив знакомых во мнении, что в этой истории процент насильников есть величина неизвестная… Вот поди ж ты! — мысленно говорила себе Тонка. Своим пустяковым искусом Панчак спас меня от большой беды… Можно только поблагодарить его. А секретарша нисколько не дулась на Тонку, что она позволила ей тогда сесть в ту иностранную машину, а как она сама расценивала случившееся, к нашему повествованию не имеет никакого отношения.