Четвертое измерение - [43]

— Смотрите, — он наклонился ко мне и поднял указательный палец вверх, — какая жалость, что такая драгоценная вещь не дошла до нас в целостном виде!..

Рельеф крылатого быка в правом углу портала был и в самом деле сильно поврежден: не хватало трех четвертей оперения и почти половины головы.

— Вся верхняя часть, если вас это интересует, — продолжал мужчина с энтузиазмом знатока, — называется тимпан, а эти крылатые создания — символы четырех евангелистов. Драгоценная, очень драгоценная вещь…

Его плавная речь сказала мне, что он не выносит ссор и споров и любит все гармоничное, все, что благоговейно и с пиететом взирает на окружающий мир. То, что я принял его за Макару, показалось мне теперь почти абсурдным. Мне захотелось остаться с ним, подключиться к сфере его интересов. Я заметил:

— Вы знаете, среди них есть и мой тезка!

— В самом деле? — развеселился он. — Как же его зовут? Матуш? Ян?

— К сожалению, моя матушка выбрала для меня более редкое имя: Лукаш.

— Какое совпадение! — Он даже захлопал в ладоши, выражая свое изумление. — Лукаш как раз этот бык!

На лице его заиграла добродушная улыбка, прорезавшая глубокие складки около губ и подчеркнувшая выпуклость розовых щек.

— Не хотелось бы мне видеть там свой нынешний образ. — Я отрицательно покачал своей палкой, но при этом знал, что еще долго буду чувствовать себя как человек, к которому был обращен мистический голос мудрости давних столетий.

И я посмотрел на жалкий бычий торс со злобой, какой этот холодный камень, право же, не заслуживал.

Когда мама, может быть, немножко в пику тебе выбрала для меня это невероятное библейское имя — которое вдобавок весьма осложнило мою гражданскую жизнь, потому что нельзя было понять, имя это или фамилия, — в ней, бесспорно, говорило первое разочарование, несбывшиеся надежды на простое семейное согласие. Кроме того, перед тем она долго болела, и почти забытые религиозные устремления все больше разгорались и крепли по мере течения болезни. А как же иначе: ведь вера — для слабых и хворых, диалектика — для людей с крепкими нервами… Так я стал Лукашем. И позднее мама нуждалась в опоре, но в тебе было больше спеси от вина, чем силы от любви к ней, и потому она стала суеверна, ее томили дурные предчувствия и страхи, она от всего ждала беды. Сейчас, когда я сам стал чувствителен сверх всякой меры, я хорошо понимаю ее жажду исцеления в деревенской церкви, хотя в конечном итоге она почерпнула здоровье в ином: в своей собственной натуре, в ее живых соках, в женском упрямстве и постоянном труде. Однажды я ее поддел: почему перестала ходить в церковь? «Времени нет, — пробормотала она, энергично меся тесто для вареников, которые я попросил на обед. — И знаешь, — добавила она с легкой усмешкой, — наш священник построил сыну дачу на озере».

Но все-таки: даже на самые сильные натуры в трудные периоды жизни исподволь опускается мифическая тень пред знания, где-то в уголке души затаивается смешная примета, рука сжимает истертый талисман или наследственную реликвию. Неуверенность ищет лекарства, а иной раз пусто даже в самых тайных кладовых мудрости, и нечего в них рыться. Иной раз человек мучается, теряет власть над собой, вещи выходят у него из повиновения; иной раз под рукой оказывается лишь стремянка да короткий спасательный трос. Иной раз он один, и к нему подступают смерть, вина, неизвестность, страх, хотя он и знает, что во тьме никого нет.

И напрасно я, стоя перед храмом, убеждал себя, что образ бычьей силы, решительности и уверенности отнюдь не современная метафора и мне не поможет, даже если его отреставрировать.

Но человечество по большей части состоит из оптимистов. Его волнуют новые загадки, и оно отбрасывает старые, разрешенные. Оно познало, в чем величие и поэзия тайны: они в предчувствии и необходимости решения — не в решении самом.

Стоя перед готическим собором, я с безмерной усталостью осознал, что моя хрупкость — неразбиваемое бремя, сгибаясь под ним в три погибели, я с трудом продираюсь вперед. Да, мне удалось разбить свой старый образ; но осуждение прошлого, патетические жесты и возгласы останутся всего лишь бесплодным подведением итогов, если мы не припадем к свежему источнику и не причастимся новому. Нервозность и раздражительность все возрастают, потому что с грохотом рушится гранитоподобная структура, а новый образ не обнаруживается под ней; надо как можно скорее лепить его хотя бы из обломков.

— Сравнить меня с быком — это была бы просто насмешка, — сказал я мужчине. — Вы только на меня посмотрите!

Знаток готической архитектуры усмехнулся двусмысленно:

— Можно ли судить по внешности? — После своего риторического вопроса он умолк, но потом по-дружески завершил разговор: — Я иду по Рыбарской улице, а вы?

Я показал туда, откуда пришел; мужчина поклонился и медленно двинулся под стройными аркадами с ломаными очертаниями и розетками в матово-сером стекле.

И опять я остался один посреди города, который я никогда особенно не любил и который не считал своим домом; этот город наступал сейчас на меня со всех сторон, зловещими знамениями подчеркивая мое беспризорное состояние; в кроне каштана в центре площади тунеядствовала омела, под ногами валялся клок газеты, а с другой стороны ко мне приближались веселые мальчишки и девчонки, в обнимку, беззаботные, дружные.