Четвертое измерение - [36]

В возрастающем душевном смятении я был не в силах понять, кого он оскорбляет: меня, Марту, себя или всех? Мной овладело странное, совершенно неадекватное чувство — представилась такая картина: будто учитель в школе поставил меня в угол и, подняв указательный палец, призывает моих соучеников, чтобы каждый сказал обо мне все гнусное, что кто знает.

— Некоторые пикантные подробности хотелось бы мне узнать, — процедил Игорь сквозь стиснутые зубы. — Хотя, черт побери, мне все это теперь до лампочки…

— Как это? — вырвалось у меня.

— Да ну, мужик — самолюбивый зверь. Сам уже в новой берлоге, а все-таки неприятно, когда в старой кто-то поселится…

— Как это? — глупо повторил я. — Ты и Марта…

— Мы оба ведем независимую жизнь, — ухмыльнулся он. — Но у нас есть ребенок, и мы о нем думаем. Я знал, что рано или поздно все это прорвется… Но что она свяжется с тобой, мне и в голову не приходило!

Я пошевелился и вдруг почувствовал, что рука, на которую я опирался, стоя в дверях, онемела от плеча и до кончиков пальцев.

— Мне всегда казалось, что ее женская инициатива кончается, как только она начинает снимать с себя платье. Не откроешь ли, как она тебя охмурила?

— Это было в прошлом году, когда мы с редакцией ездили на прогулку…

— А, на Скалке! Я что-то подозревал! Она оживилась, казалась такой уверенной в себе…

— Ты тогда был на какой-то конференции… Ваша Кларика все бегала за мной, требовала, чтобы я на нее погавкал. Я умею немного имитировать собачий лай. Потом я пришел к ним вечером, когда Марта укладывала ее спать. Мы что-то пили, потом, уж не помню…

— Словом, началось все брехом. — Округлое брюшко Игоря заколыхалось от сдерживаемого смеха, и вместе с ним хрипловато захихикали ржавые пружины кровати. — Правда, она долго пребывала в залежном состоянии. Ей было известно, что у меня время от времени бывают приятельницы, но так, ничего серьезного. Я знаю, когда надо остановиться. Мне хватает опыта моего супружества. Так, значит, она первая решилась… всерьез и надолго…

— Она-то да, но я — нет! — закричал я нетерпеливо. — Я с этим покончил!

— Как так, Лукашко? — Игорь сжал толстые губы, нахмурился. — Не понимаю…

— Я сказал тебе все. Ты должен это знать. Но между мной и Мартой больше ничего не будет, понимаешь? Я не хочу продолжать эту связь, это конец.

Игорь наклонился, чуть не коснувшись носом пола, но потом ему удалось переместить центр тяжести и встать с кровати. Мы стояли друг против друга, и он всматривался в мое лицо, будто ища в нем что-то; его уверенность, его защитный цинизм испарялись на глазах.

— Не понимаю, — сказал он неуверенно. — Какой тебе был смысл признаваться?

— Я сделал это ради себя. Не смогу тебе этого объяснить. Просто чувствовал, что так будет лучше.

Игорь заложил руки за спину и длинными шагами мерил комнату; когда он доходил до конца и поворачивал, линолеум у него под ногами скрипел, будто он шел по подмерзшему снегу.

— Каешься? Исповедуешься? Мне что, сказать, что я тебя прощаю?

— Простить себя могу только я сам.

— Ах, ну естественно, извините! Я уже позабыл, как выражаются благородные и принципиальные товарищи. Я уже забыл, что вы не такие, лучше, чем мы, хотя делаем одно и то же!.. И какая суровость, какая решительность! Ты смешон, Лукашко, ты, право, смешон. Совсем как с тем репортажем: не публикуйте его, это негодная работа!.. Как будто ты первый раз рожаешь свою трепотню!

— Я сказал себе: хватит, что-то во мне воспротивилось, понимаешь?

— Если ты сделаешь из моей Марты непорочную деву, все будет возможно, в том числе и то, что ты себе забрал в голову. Ты слишком долго лежал, Лукашко, ничего не делал, не работал, а кто только лежит, тот шкоды не наделает, но и толку от него чуть. От болезни и нашло на тебя помрачение, ничего не различаешь. Ты ведь хорошо писал, я кое-чему у тебя научился, а теперь вдруг заявляешь, что все это делалось левой ногой и ничего не стоит. Я даже начинаю думать, что ты сошелся с Мартой не просто так, чтобы поспать, а из чувства одиночества, ты в ком-то нуждался… А мне признаешься, как будто все там сплошная низость и подлость и это нельзя забыть, оправдать или просто оставить как есть, хотя все уже позади… Что ж это за принципы, скажи на милость? К счастью, ты при этом смешон…

Нет, мне никак не удавалось окончательно и однозначно разрешить спор с самим собой, наоборот, мне вдруг почудилось, что Игорь заговорил моим собственным голосом, принял обличье испытующего меня двойника: мне нечем было крыть, нечем убеждать, он был прав почти на сто процентов. Но что в том? Я не могу иначе, я не откажусь от своего намерения, не отступлюсь от своей цели. Я разрушил его представление обо мне, и мне самому противно видеть эти руины, но я просто не в силах продолжать играть свою удобную, соглашательскую роль, я должен действовать совершенно по-другому, как приказывает мне моя проклятая последовательность и серьезность. Потому что нет на свете ничего более мучительного, сводящего судорогой, чем быть последовательным и принимать все всерьез. При такой степени последовательности и серьезности человек не задумываясь надевает себе на голову поднятую из грязи шляпу Дон Кихота.