Четвертое измерение - [34]

Тут я подумал, что надо бы освободить муравью дорогу. Кто знает, что он будет делать, вскарабкавшись по узкому заборчику ткани мне под подбородок. Вдруг он принадлежит к виду муравьев, которые больно кусаются.

Он был уже совсем близко. Может быть, малое расстояние было тому виной, что муравей так вырос и помощнел? Бесцеремонно он занял все мое поле зрения, и я предпочел повернуться на бок, чтобы он мог свободно пройти. В незащищенные зрачки мне ослепительно бил белый свет лампочки. Я четко различал три светящихся волоска нити накаливания. Я опустил глаза: стены тоже были ослепительно белые, молочная белизна поглотила окно, пол, одеяло и шубу, превратила небольшое помещение в разреженный, неизмеримый простор без вершин, краев и линий. Может быть, мне это снится, подумал я на мгновенье, — что нередко случается в снах, и тут же снова погрузился в сонное виденье. Муравей рос прямо на глазах, превращаясь в невиданное черное чудище с цилиндрическим корпусом, ногами как медвежьи лапы и плоской головой; из пасти торчали стальные клыки. Без страха, но с почтеньем подался я назад, ища какого-нибудь укрытия, и тут наткнулся на снятые мною очки и в изумлении понял, что это не муравей вырос, а я уменьшился: выпуклые стекла очков были каждое с мою голову, толстые заушники по длине превосходили мои ноги, вытянутые параллельно с ними. Я схватил очки посередине всеми пятью пальцами и насадил их там, где, по моим предположениям, должен был находиться нос… И сразу же настала непроницаемая тьма. Я ослеп.

Я рванулся, стряхнул с себя одеяло и вскочил на ноги. Темнота отнюдь не поредела. Не ослеп же я на самом деле? Я ощупью передвигался по комнате, пока наконец скупой свет уличных фонарей не высветил контуры оконных стекол. Я добрался до выключателя, несколько раз щелкнул им и со вздохом убедился, что задремал, а в это время то ли отключили ток, то ли выбило пробки.

И вдруг как вспышка, как ощущение самой безотлагательной срочности на поверхность сознания всплыла мысль: надо признаться, пусть меня осудят — вот что мне нужно.

На ощупь и по памяти я в темноте добрался до передней, потом по лестнице спустился на улицу. Хотя я был полусонный и дрожал от холода, мне было приятно, что я выбрался из этой призрачной комнаты, решившись привести в исполнение свой безумный план.

Идти было недалеко, всего несколько домов; свет не горел по всей нашей улице, но я шел в ту сторону, где было светлей — там он не погас, и это убеждало меня, что я на верном пути.

Откуда взялась во мне эта неслыханная дерзость — вернуться на то место, где я согрешил и был наказан? — спрашивал я себя, но было уже поздно: мой указательный палец лежал на кнопке звонка в квартиру Игоря. Где-то в уголке души я был уверен, что инцидент логически и приемлемо может разрешиться только здесь. И еще меня гнала сюда острая потребность расстаться с тайной: как будто объевшись развращающих, сладострастных лакомств, я сам иду к хозяину показать, что всему виной — его угощение…

Игорь был в пижаме. Я вздохнул с облегчением, значит, я не разбудил его своим приходом; в руке он держал раскрытый журнал. Казалось, он лишь из чистой добросовестности подошел к дверям проверить, правда ли, что кто-то позвонил, чтобы потом спокойно вернуться в теплую постель.

— Ты?! — вырвалось у него. И невольно заглянул мне через плечо, как будто допускал, что вместе со мною в дом может ворваться целая ватага самых подозрительных ночных прощелыг. — Входи, — сказал он наконец вполголоса и осторожно окинул меня взглядом. — Тебя когда выпустили? Что-нибудь случилось?

Я вступил в оклеенную серо-голубыми обоями переднюю. В тесном проходе между шкафом для одежды, зеркалом и калошницей я повернулся к Игорю, перенес вес на здоровую ногу и вдруг осознал, что у меня нет палки. Меня это смутило, и я пробормотал:

— В больнице я прямо-таки оскорбился, когда доктор спросил, зачем мне палка. А теперь вот запросто забыл ее дома…

Лилово-черные полосочки пижамы зашевелились; Игорь всунул два пальца под куртку и стал чесать грудь, и поскольку он молчал, то казалось, что этому своему действию он придает гораздо большее значение, чем моим словам.

Итак, я начал снова, но уже более связно и гладко; стараясь, чтобы мои слова звучали как можно более убедительно и трогательно, я рассказал о возвращении домой, о пустой квартире, о временном ложе, на котором — тут я немного приврал — у меня разболелись кости и я не мог уснуть.

— Может, дашь мне надувной матрац или раскладушку, — добавил я в заключение, мысленно говоря себе: нельзя же, стоя в дверях, начинать сразу с места в карьер… Интересно, спит ли Марта и лежит ли она, как обычно, на животе… — хилое, залежавшееся тело отказывается страдать на жестком, — засмеялся я, отгоняя сомнения.

Через щель приоткрытой двери в комнату длинной ленточкой струилась тьма, но даже ее глухой бархат не скрадывал ужаса во взгляде, устремленном на мой покрывшийся испариной лоб. Разве что кончиками пальцев ощутил я слабую дрожь тайной дробящейся мысли. Теперь она ушла, неслышно ступая босыми ногами по вьетнамскому ковру, и в дверь едва заметно пахнуло ветерком.