Четвертое измерение - [31]

— Я знаю только, что вина не может быть в вещах, изъян во мне, в тебе…

— Гм… мудро! Все, от чего никому никакого проку, мудро.

Ответ вертелся у меня на языке, но внезапно — и это случалось со мной при разговорах довольно часто — мне не захотелось высказывать то, что я думал. А думал я вот что: тебе кажется, что привычка — твой враг, ты боишься ее, но знаешь ли ты вообще, что такое привычка? Ведь в действительности тебе ни разу не удалось ни к чему как следует привыкнуть. Если в тебе самом нет постоянства, ты не найдешь его и в другом.

Я не сказал ничего, потому что у меня нет права кого-либо осуждать или поучать. Мне бы самого себя наставить!

Не дождавшись ответа, Юрай вдруг ни с того ни с сего предложил:

— Знаешь что, когда она опять придет, я вас познакомлю. Поболтай с ней, я с удовольствием тебе ее уступлю.

Это было смешно, но я не сумел не принять его слова всерьез. Сердце мое бешено заколотилось.

— Что касается женщин, — продолжал он небрежным тоном, — у меня есть своя теория: прекрасна и притягательна только та, которая нам еще не принадлежит.

Я молчал. Помимо своей воли я стал представлять себе будущее, стараясь из его бесчисленных возможностей выбрать одну, которая рано или поздно обретет определенность и однозначность. Но все это было пустое: Юрая выписали из больницы прежде, чем Юлька собралась к нему второй раз. А вскоре подошел и мой черед.

Отец, ты ведь даже не знаешь, как я стал ходить в очках. Это было в шестом классе, и моя жизнь с той минуты резко изменилась. Я скрывал, что у меня слабеет зрение, пока только мог. Но однажды на уроке математики во время письменной контрольной, когда решался вопрос об отметке в табеле, я не выдержал и, чуть не плача, признался учителю, что не вижу примеры, написанные на доске. Окулист прописал мне соответствующие диоптрии, и мама с того дня запретила мне снимать очки не только в школе, но и на улице. Мне было стыдно перед товарищами: ведь до этого они никогда не видели меня в очках, я очень боялся насмешек, поэтому предпочел целыми днями сидеть дома — рылся в книгах, мастерил что-нибудь в подвале, крутился около мамы в кухне. Мои дела в школе заметно улучшились, и это уравновешивало мамино недовольство моим одиноким существованием. Помнится, однажды, увидев, как я сижу, забившись в угол, она сказала: «Что ты тут сидишь как цыпленок, который никак не вылупится из яйца? Побегай хоть по двору! А то еще захвораешь…» Я вышел из дома; и в самом деле, у меня слегка дрожали ноги, кружилась голова, словно я действительно только что проклюнулся на свет откуда-то из тьмы, из сонного царства. Зато мир вокруг меня был пронзительно красочный, подвижный, я задохнулся от воздуха, будто глотал вместе с ним густое вино… Впечатление было очень глубоким, все обыденное и скучное разом ожило.

Нечто аналогичное я испытал, выйдя за ворота больницы. Мне показалось, что откуда-то издалека до меня донеслись слова матери, добродушно приветствующей меня: «Что, никак вылупился цыпленочек? До чего же он боязливый да застенчивый…» И невольно мне пришло на ум: до чего же я постарел с той поры на краю детства; и именно этот факт заключал в себе иронию и предостережение.

Я дохромал до конца Легионерской и, обогнув по кругу, вместе с трамвайной линией, НИИ целлюлозы и бумаги, обнаружил длиннейшую очередь унылых и раздраженных граждан, ожидающих пятнадцатый троллейбус. Едва я приблизился, осторожно цокая каблуком левого ботинка и кованым наконечником палки, купленной мною в больнице у одного брата милосердия, связанного узами родства с протезных дел мастером, как на меня устремились пустые, недовольные и злобные взгляды. Может, мне это только показалось, может, было на самом деле, но эти люди адресовали мне упреки за свое неприятное, вынужденное ожидание, и хотя я мысленно оправдывался перед ними, шепча, что не я ответствен за нарушения графика движения, все же не мог избавиться от тягостного чувства. Мне нужно было собрать все мужество и силы, чтобы продраться через толпу ожидающих и продолжать свой путь. Но опасение, что меня могут принять за человека, который приходит последним и нахально лезет вперед, все более замедляло мой шаг по мере того, как я приближался к зубчатому частоколу фигур. Без размышления, чисто автоматически я встал в конец очереди, приняв ее унизительный удел. До чего же я стал слаб и чувствителен в больнице, твердил я себе.

Во втором из трех медлительных троллейбусов, подошедших друг за другом, я устроился на заднем сиденье — место мне уступил веснушчатый сорванец лет десяти, с охотой, адекватной моему хилому виду, — и мне сразу же захотелось никогда из него не вылезать, а ехать долго и далеко — куда повезут.

Переполненный радостным любопытством и волнением от встречи с краями, в которых я в жизни не был, я выбрался из троллейбуса на последней остановке.

Меня обступила теплая и душистая осень — вторая молодость постаревшего лета. Горизонт вдали был затянут мутной серой дымкой, но узкий язык зеленой травы у меня под ногами сверкал красками, и, несмотря на толстые подметки, я почти физически ощущал ступнями нежную мягкость стеблей. Оторвав взгляд от зеленого островка, я перенес его на котлованы, вырытые под фундаменты новых домов, на светло-желтую стену, окружавшую фабрику, здания цехов, высокие трубы, и дальше — на рощу из каштанов и лип со склоненными кронами, и от них — на высокое, в ветреных полосах небо. Два трепещущих пятна бросились мне в глаза, исчезли в туманной дымке, снова мелькнули, уже немного выше. Это были два бумажных змея, которых запускали ребятишки где-то за рощей. Когда-то было знакомо и мне это упругое сопротивление, беспокойное трепыхание бечевки, которую я мечтал отпустить больше, чем было возможно.