Четвертая Беты - [4]

— О каком законе ты говоришь? — спросил Дан, безмятежно берясь за чашку.

Поэт удивленно поднял глаза.

— А ты не знаешь? Да ведь пить тийну запрещено законом.

— Почему так?

— Спасители Отечества всегда должны быть начеку, — отчеканил Поэт с суровым видом и улыбнулся.

— Я вижу, ты напичкан подобной премудростью, — заявил Дан, осторожно сделав еще один глоток.

— О!.. А ты — нет?

— Я?!

— В таком случае, ты действительно свалился с Рэты. Этой премудростью напичканы мы все. Эти глубокомысленные глупости и нелепые сентенции, слыша которые, пускают слюни невежды и болваны, эти перезрелые плоды ночных раздумий идеологов Лиги преследуют нас везде. Или ты слеп? Оглядись.

Дан машинально огляделся. В самом деле, стены были разукрашены надписями и увешаны плакатами, которые он, входя, принял за рекламные и рефлекторно отключил восприятие.

— От этого нет спасения. Газеты, фонор, визор, стены, куда ни повернись — изречения, призывы, наставления! Их можно не читать, но они как-то цепляются, забираются в память, лезут на язык… От этого не спрячешься, можно сойти с ума, повеситься, утопиться!

— Поэт! Ты когда-нибудь доиграешься, — высокий плечистый человек с мрачным лицом неожиданно возник за спиной Поэта и мягко положил руку ему на плечо. — Лучше спой.

— Спой… — пробурчал Поэт, не оборачиваясь. — Познакомься с моими новыми друзьями, они только что сбежали от людей Марана.

— От людей Марана?

— Он арестовал их, а они…

— От Марана сбежали арестованные? Ты шутишь?

— Не понимаю, — пожаловался Дан, — вы все удивляетесь, что мы удрали, но никто из вас не полюбопытствует, за что нас арестовали.

— В наше время скорее пристало спрашивать каждого встречного, почему он до сих пор не арестован, — меланхолично ответил Поэт.

— Поэт! Лучше б ты спел.

— Ты полагаешь, это безопаснее? Что ж…

Остальное Дан помнил смутно. Неожиданно сильный голос Поэта, нежное звучание ситы, влажные глаза Ники, лица людей, которых становилось все больше… удивительно, сколько людей могло поместиться в этом тесном подвальчике, они сбились в плотную массу, окружившую стойку — Поэт давно уже уселся на стойку, свесив ноги, и у самых его колен сидели на полу неподвижные слушатели. О чем он пел? Дан запомнил только одну строчку, и когда через какое-то время его сознание прояснилось, он поймал себя на том, что повторяет и повторяет: «и дома умирают, как люди»…

Потом они куда-то шли — он, Поэт и Ника… или нет, Поэта с ними не было, они шли с Дором, это тот высокий плечистый человек… а может, с ними был кто-то еще? Вроде нет. Опять пробирались дворами, поднимались, кажется, по узкой крутой лестнице, потом… потом?..

Дан открыл глаза. Он лежал на узкой длинной тахте, чудовищно жесткой — края досок впивались в его спину через тощую подстилку и даже через подушку, казалось, острый край уткнулся прямо в голый череп. Он поморщился и перевернулся на бок. Жутко болела голова.

Комната оказалась маленькой и низкой, штукатурка на потолке потрескалась и приобрела грязно-серый оттенок, подобие ткани, которым были обиты стены, висело лохмотьями, окно выглядело немытым… или у них стекла такие мутные?

У окна на крохотной табуретке сидела Ника и тихо разговаривала с тщедушной девчонкой лет шестнадцати-семнадцати. Заметив, что Дан озирается по сторонам, она без особого почтения осведомилась:

— Ну что, пьянчужка? Головка болит?

— Болит, — пожаловался Дан.

— Конечно, ничего умнее ты выкинуть не мог.

— Я же не знал…

— Разумеется. Само собой, нескольких глотков было недостаточно, чтоб отличить эту гадость от ананасового сока. Надо было напиться вдрызг.

— А кто эта девочка? — спросил Дан, чтобы переменить тему.

— Дочь хозяйки дома.

— А хозяйка где?

— На работе. В ночной смене, скоро придет.

— А что, уже утро? — спросил обескураженный Дан.

— А ты думал, вечер?

— Дай мне капсулку, а, Ника? Или ты потеряла сумочку? Нет? Как это они ее у тебя не забрали?

— Женщина теряет сумочку только вместе с жизнью, — отшутилась Ника, щелкая замочком кожаного мешочка на длинном ремешке.

Витин подействовал почти мгновенно, Дан почувствовал, что может соображать и даже в состоянии встать.

— А где тут можно умыться? — поинтересовался он, спуская ноги с тахты.

— Все удобства во дворе.

— Фи.

— Может, господину аристократу подать водички в золотом тазике в постельку?

— Подать, — радостно согласился Дан.

Девочка у окна испуганно оглянулась на их смех.

Настроение Дана сразу померкло.

— А что дальше? — спросил он хмуро, натягивая свитер.

Ника пожала плечами.

— Надо ждать вестей от Поэта.

— Полагаешь, без него мы не обойдемся? — осведомился Дан с иронической улыбкой.

— А ты полагаешь, что обойдемся?

Дан промолчал. В памяти замелькали картины, накопившиеся за последние два месяца. Глухая, разоренная… бедность невообразимая!.. деревенька, где Дана с Никой приютила одинокая старуха-крестьянка. Ее домик из какого-то местного материала наподобие песчаника был крохотный, как, впрочем, у всех в деревне, погреб пуст, еды никакой, мужа у нее не водилось, видимо, никогда, единственного сына забрали, как потом выяснилось, на работу в город, соседи старуху обходили стороной, почему, Дан с Никой так и не поняли, вначале они даже думали, что причина в них самих, наверно, они как-то отличались от местных жителей, если не внешностью… следовало бы возблагодарить судьбу за то, что теоретики антропоморфизма оказались столь близки к истине!.. то хотя бы одеждой… потом они пришли к выводу, что, наоборот, одиночество старухи было главным стимулом, заставившим ее пустить к себе гостей и даже выдать Нику за дальнюю родственницу… Учить язык было трудно, вначале вообще почти невозможно, они только вылавливали отдельные слова и запоминали их, это потом как-то, прогуливаясь по деревне и забравшись на самую окраину, они набрели на домишко, окна и двери которого были открыты настежь, несмело заглянули внутрь и к своему неописуемому восторгу увидели полку с книгами… фотографическая память Дана хранила круг света на стене от карманного фонарика, в кругу, отбрасывая длинную тень, косо висела на одном гвозде кривая полочка с десятком замусоленных томиков. Книги оказались собственностью деревенского учителя, арестованного за какие-то прегрешения, какие именно, тоже осталось невыясненным, в тот день Дан и Ника поняли только, что домишко необитаем, и перетащили находку к старухе. Среди книг обнаружилось и некое подобие букваря, соседская девочка помогла им свести буквы со звуками, а потом объяснила значение многих слов. Дан и Ника по очереди погружались в гипноз… аппаратуры не было никакой, не было ничего, кроме электронного блокнота, который Дан держал обычно в кармане куртки, один из них входил в гипноз, другой читал вслух слова. Когда они убедились, что уже в состоянии объясниться с сельчанами, они стали делать попытки познакомиться с теми поближе. Тщетно. Дан представил себе череду лиц: мужских, женских, молодых, старых — разных, общим было одно — выражение их, то ли страх, то ли неуверенность, то ли недоверие, то ли все вместе. В разговоры сельчане не вступали, в лучшем случае отделывались односложными ответами, не содержавшими практически никакой информации. Перенесли ли они на Дана с Никой настороженное отношение к старухе, или причины их сдержанности имели более глубинный характер? От наблюдений толку было мало, крестьяне с рассвета до поздней ночи работали в садах или на полях, выходных у них не водилось, деревенское начальство — три, не то четыре замотанных человека, тоже день-деньской пропадало в поле. Иногда в деревне появлялись охранники, бесцеремонно заходили в дома, время от времени они увозили с собой одного-двух крестьян помоложе — обратно, во всяком случае, при Дане с Никой, никто не возвращался. Несколько раз, по вечерам, были сборища, кто-нибудь из начальства произносил речь, потом все хором что-то кричали, махали руками, подбрасывали шапки, лица у большинства при этом странным образом оставались безучастными, хотя находились и такие, особенно среди молодежи, которые орали восторженно и самозабвенно. Первое время это шумное действо было для Дана с Никой загадкой, позднее, начав уже различать слова, они уяснили, что бурные выкрики означали нечто вроде «слава великому Изию!», «могучего здоровья и бесконечной жизни великому Изию!» и тому подобное. Дану эта суматоха смутно напоминала о чем-то, то ли прочитанном, то ли увиденном в кино, но конкретизировать расплывчатые образы он никак не мог… Кто такой Изий, понять было трудно, когда Ника однажды напрямую спросила об этом старуху, та замахала на нее руками — что ты, дочка, никому не задавай таких вопросов… к Нике она относилась по-матерински, совет был принят во внимание, на обещание не поминать Изия старуха подобрела и объяснила, что Изий — «самый главный», а портрет его висит в конторе. В конторе действительно висел портрет узколицего, светловолосого человека… потом Дан и Ника таких портретов перевидали множество, понять социальный строй им это не помогло, Изий мог быть кем угодно, от короля до диктатора. На кого работали крестьяне, тоже осталось неясным, столы у них отнюдь не ломились от яств, куда девался урожай, неизвестно, местное начальство жило не лучше прочих, непонятно было даже, кому принадлежит земля, возможно, когда-нибудь удалось бы со всем этим разобраться, но сидеть в деревне месяцами Дан и Ника не собирались. Уходя, они не знали, как отблагодарить старуху, у них не было абсолютно ничего, что могло бы ей пригодиться, Ника сделала попытку оставить ей свою куртку, но старуха воспротивилась решительно и в последнюю минуту даже сунула Нике в карман несколько монет, чем довела ее до слез. Они с трудом выяснили направление на столицу, до железнодорожной станции шли пешком, потом им удалось залезть на платформу товарного поезда и даже с относительным комфортом переночевать на сидениях одного из перевозившихся на этом поезде автобусов, по-видимому, автобусов, Дан с грехом пополам опознал двигатель внутреннего сгорания. Внутри автобусы выглядели непривычно — удлиненные сидения в середине и проходы по бокам, но именно благодаря такому устройству на сидениях можно было вытянуться почти во весь рост и поспать. Дважды пришлось слезать и пересаживаться, а точнее, забираться на ходу в другие товарные поезда. С последнего их согнали охранники уже недалеко от столицы, еле унеся ноги, Дан и Ника решили больше не искушать судьбу и остаток пути прошли пешком. Это заняло два дня, вечером первого они попытались попроситься на ночлег в каком-то поселке, их не пустили, даже не дослушали, хозяин захлопнул дверь с почти мистическим ужасом на лице. Они кое-как проспали ночь в рощице под странным деревом с выгнутыми почти идеальным полукругом ветвями, концы полукругов смотрели вниз, под многими деревьями стояли высокие цилиндрические бочки, в которые из веток с косо срезанными кончиками тек тоненькими струйками чуть желтоватый сок, попробовать его на вкус Дан и Ника не отважились, в конце концов, это могло быть какое-нибудь резиновое дерево. На вторую ночь они никуда стучаться не стали, шли допоздна и добрались до столицы где-то около полуночи. Город начался как-то сразу, из темноты и пустоты они вдруг вышли на узкую улочку, ту самую, что приснилась Дану давеча. После двух-трехчасовых блужданий по почти неосвещенным улицам, они наткнулись на незапертую дверь, уже по запаху поняв, что здание нежилое, поднялись ощупью на второй этаж и завалились спать в первой же комнате, где оказалась кровать. И спали, кажется, чуть ли не до полудня, до тех пор, пока их не разбудили…