Четверка в четверти - [21]

Когда Пенкин поднялся наверх, на улице стало совсем темно. Тротуары стали гораздо шире. Людей становилось все меньше. Многие разошлись по театрам, кино. Сидя в хорошо отопленном зале, они заливались смехом или смотрели на сцену или на экран, смеялись и плакали. А Пенкин даже в театр, даже в кино не мог пойти, потому что детям до шестнадцати лет этого вечером не разрешалось.

Люди после восьми становились серьезными и деловыми. Они шли, уверенно притаптывая снег, прокладывая в снегу дорожку домой.

По всему городу загорались огни. Светились рекламы кинотеатров, витрины магазинов, окна домов. У каждого человека был свой дом, своя лампа в окне.

И первый раз в этой новой жизни подумал Пенкин о том, как хорошо иметь свое окно, и лампу под абажуром, и теплую комнату. Раньше он никогда об этом не задумывался. Это всегда у него было. Конечно, если вернуться и все честно рассказать, во всем повиниться… Но Пенкин вспомнил про школу, про Олю Замошину, про Нину Григорьевну и решил ни за что не возвращаться домой.

Он потопал снова к вокзалу. Пошел на перрон к поезду дальнего следования. Вагоны дышали теплом.

Сердитые проводники проверяли билеты.

Пенкин погрелся в зале ожидания. Он решил сегодня не ужинать, потому что надо ехать в Сызрань и каждая копейка должна быть на учете. С ужином, конечно, можно и повременить, но спать надо было обязательно.

Где?

По залу прогуливался милиционер.

Женщина, перевязанная крест-накрест шерстяным платком, закрывала створки киоска Союзпечати. И Пенкин подумал о том, как же это могло случиться, что газета ошиблась. Он вспомнил старичка на бульваре и… полез в портфель. Тетрадка была, к счастью, на месте. Там, на последней страничке, уцелел адрес.

Пенкин поднял воротник и побрел к Садово-Гончарной…

Гена позвонил. Сначала открылся круглый глазок в двери, за ним что-то зашевелилось, и дребезжащий женский голосок спросил:

— Кто там?

Пенкин спросил, дома ли Мирон Сергеевич, и объяснил, что сам он из Боливии.

— Мирон, к тебе человек из Боливии! — прокричала старушка за дверью.

В коридоре послышались шаги, хлопнула какая-то дверь, щелкнул какой-то выключатель, потом шаги вернулись к двери вместе с еще какими-то шагами.

Глазок опять приоткрылся, и мужской голос сказал:

— Кто спрашивает Мирона Сергеевича?

— Это я. Помните, мы сидели с вами на скамейке. Я из Боливии.

Дверь отворилась, но не целиком, а на цепочку, из-за цепочки выглянул вчерашний старичок.

— Ах, это вы?

Мирон Сергеевич отбросил цепочку и отворил дверь.

— Милости просим. Познакомься, Берта, это сын нашего посла в Боливии. Фамилия его, если не ошибаюсь, Арчибасов. Проходите, товарищ Арчибасов, проходите.

В квартире было тепло. На вешалке в прихожей висели старые-престарые шубы, под зеркалом стоял сундук, около двери висел телефон, а под ним лежала обтрепанная телефонная книга за тысяча девятьсот пятидесятый год.

— Раздевайтесь. Знакомьтесь. Это — моя жена.

— Очень приятно, — улыбнулась старушка.

Пенкин решил начать с самого главного.

— Понимаете, какая история, Мирон Сергеевич, отца неожиданно отозвали обратно. В Боливию! Срочно.

— Срочно? — забеспокоился Мирон Сергеевич.

— Незамедлительно. И он впопыхах увез с собой ключ от нашей квартиры. Я никак не могу попасть домой!

— Ах, какое несчастье! — воскликнул Мирон Сергеевич. — Как же быть? Ты слышишь, Берта, какой случай…

— Ничего, не волнуйтесь, — успокоил Пенкин. — Все обойдется. Я уже сообщил в министерство. Отцу позвонят в Боливию. И он отошлет ключ с каким-нибудь атташе.

— Зачем же такие сложности? — удивился Мирон Сергеевич. — Можно было вызвать слесаря из домоуправления.

— Что вы! — замахал руками Пенкин. — У нас такой… дипломатический дом! У каждого ключ… с секретом!

— А, понимаю, понимаю, — прошептал Мирон Сергеевич. — И что же вы будете делать?

— Да я бы хотел переночевать у вас.

— Конечно, конечно…

— Пока не пришлют из Боливии ключ.

— Понимаю… Берта, ты слышишь? Она плохо слышит.

И Мирон Сергеевич пересказал своей жене всю историю с папой-послом, срочно вызванным в Боливию, и ключом, который папа увез.

Берта Павловна сказала было, что надо обратиться к слесарю, но Мирон Сергеевич, отчаянно подмигивая Пенкину, объяснил ей, что есть… причины… по которым… к слесарю… обращаться не следует.

Берта Павловна очень обрадовалась, что Пенкин остается у них ночевать.

— У нас так одиноко, вы себе не представляете, — пожаловалась она. — А вы ужинали?

— Ну, конечно же, он не ужинал, — забеспокоился Мирон Сергеевич. — Где тут поужинаешь, когда такое несчастье!

Если Берта Павловна обрадовалась, что Пенкин останется ночевать, то узнав, что он не ужинал, она пришла в полнейший восторг и убежала на кухню.

Мирон Сергеевич провел Пенкина в столовую, усадил его на диван и стал расспрашивать о Боливии.

— Я понимаю, что вы не можете рассказать мне всего, — сказал он, — но расскажите то, что можете.

Пенкин стал рассказывать, что может. Мог он немного. Пять марок в альбоме — вот и вся информация, которой владел Пенкин. Но рассказывал он, как всегда, интересно и красочно.

Мирон Сергеевич охал, удивлялся, переживал, подпрыгивал на диване и получал, по всей вероятности, огромное удовольствие.