Честные истории - [18]
Вид у всех был совершенно безумный.
Наверное, доктора и специалисты сказали бы, что у всех глубокий шок. Всё-таки, одно дело мечтать о землетрясении или пожаре, а другое — когда эти мечты исполняются.
Подожгли нашу школу три девочки. Кузнецова из седьмого класса, а Скрябина и Васильева из пятого.
Кузнецова была большая и задумчивая, похожая на корову. А Скрябина с Васильевой — маленькие и кудрявые, как ангелочки.
Сперва они хотели поджечь только учительскую, чтобы сгорели журналы с оценками. Но вошли во вкус, поднялись на этажи, разбили окна — чтобы тяга получше была — объяснила хозяйственная Кузнецова.
Ничего себе девчонки, а? Остальные всё только грозятся: «Подожжём мы эту школу» или мечтают: «Хоть бы ты сгорела, родная школа»…
А эти — взяли и подожгли. Воплотили в жизнь мечту миллионов школьников по всей стране…
Самое интересное, что им за это ничего не было.
«Мы их такими воспитали, нам их дальше и учить», — решил Джон Николаевич.
Кузнецова преспокойно доучилась до девятого класса и перешла в техникум книжной торговли. Бедные книжки! Бедный техникум! Недолго, наверное, простоял…
Скрябина и Васильева тоже вполне безмятежно закончили восемь классов и куда-то девались.
Школу поставили на ремонт. А мы ходили во вторую смену в другую школу, на Долгоруковской. Тогда эта улица называлась Каляевская…
Наша школа — тридцатая английская. Там много училось всяких знаменитостей. Яна Поплавская. Артист Женя Стычкин. Губернатор какой-то тоже. То есть, учился нормальный мальчик, а потом стал губернатором. Всякие журналисты и телеведущие.
Но знаменита наша школа совсем не этим. Если кому-нибудь из москвичей моего возраста, из тех, кто заканчивал школу в начале восьмидесятых годов, говоришь:
— Я училась в школе номер тридцать.
То сразу спрашивают:
— В той самой?! Которая сгорела?
Вот какое у нас в тридцатой школе было необыкновенное происшествие…
Разные взрослые
Когда я была маленькая, мои мама и папа были уже не очень молодые. У них часто что-нибудь болело. Им всё время надо было прилечь, отдохнуть. Принять лекарство. Накапать капелек.
И вот однажды мы с мамой поехали отдыхать в Прибалтику, в дом творчества.
Там я обзавелась другом Никитой, сыном художника-кузнеца, мастера по художественной ковке.
— Мы сейчас с папой в луна-парк едем! Давай с нами? — как-то после обеда пригласил он.
— В луна-парк?…
Приглашение заманчивое, но что-то слабо верится, что папа вот так вот возьмёт, всё бросит и поедет с нами веселиться и кататься на каруселях.
Я не верю Никите. Такого просто не может быть. Папа должен плохо себя чувствовать, болеть, его нельзя беспокоить.
— А что, твой папа хорошо себя чувствует? — осторожно спрашиваю я.
— Да!
— Ты, наверное, просто не знаешь. Он тебя не хочет расстраивать, и не говорит.
— Да нет, он с утра на рыбалку ездил, а теперь вот сам предложил, в луна-парк чтобы…
Сам предложил в луна-парк! Невероятно! Да врёт всё этот Никита!
— Ты просто не знаешь. Родители не могут вот так вот взять, ни с того ни с сего в луна-парк поехать. Они всегда плохо себя чувствуют. Им надо прилечь, отдохнуть.
Никита озадачен.
— Знаешь, давай пойдём его спросим, — предлагает он.
В баре находим «художественного кузнеца» лет тридцати пяти, пьющего пивко и балагурящего с барменшей (барвуменшей) Айной.
— Пап, ты хорошо себя чувствуешь? — интересуется сын.
— Да вроде неплохо, — поигрывает мускулами художественный кузнец.
— Точно хорошо? — допытывается сын.
Растроганный чуткостью сына, кузнец смеётся и угощает нас сырным печеньем и маленькими сушёными рыбками.
— Что, у вас вот так вот прямо ничего не болит? — всё ещё не верю я. — Ни голова, ни сердце? И давление нормальное?
— Вот что значит девочка! — хвалит меня Никитин папа. — С детства твёрдо решила стать доктором! А ты, Никитос, сегодня шпион, завтра — гонщик…
И мы едем в луна-парк, катаемся на каруселях, стреляем в тире и выигрываем призы в кегельбане, и, переодеваясь к ужину, я взахлёб рассказываю маме, где мы были, и какой отличный папа у Никиты — у него ничего не болит, он хорошо себя чувствует, и давление в норме…
— Да, родителей не выбирают, — неприятно усмехаясь, говорит мама.
Начинается страшный скандал.
— Конечно, ты бы выбрала себе что-нибудь получше! Помоложе! Ну, ничего не поделаешь, потерпи свою мать, старуху, недолго осталось, я скоро умру…
Умрёт!
Мама часто говорит, что скоро умрёт. Ужас, даже подумать страшно. Меня отдадут в детдом, ведь больше у меня никого нет, кроме мамы. Мне страшно, что она умрёт, но я не могу выдавить из себя ни слёз, ни слов «мамочка, ну что ты, ты лучше всех, не умирай». А она их явно ждёт. Но ещё больше, чем страшно, мне обидно, что она так кричит на меня, таким громким неприятным голосом, полуодетая, затянутая какими-то розовыми на крючочках приспособлениями, делающими её стройнее, с напудренным к вечеру белым лицом, накрашенными красными губами.
Ведь я так её люблю. Особенно, когда она не накрашенная, непричёсанная, с мягким немолодым лицом, в домашней одежде, похожая на доброго заиньку.
— Неблагодарная! Могла бы тебя не брать с собой, отдохнуть, как человек! Нет, взяла, к морю! Да я тебя в интернат отдам!
