Он перевел дух, а затем добавил, положив на минуту свою руку на руку Джервэза:
— Я боюсь, что ничего из того, что я сказал, не поможет тебе; во всяком случае, я ничего не вижу такого, что ты мог бы сделать.
Джервэз встретился с ним взглядом.
— О нет, — сказал он спокойно, — кое-что я могу сделать. Одно я уже сделал — я написал Майлсу Мастерсу.
Что же касается остального, я… Филиппа должна получить возможность вернуться, но быть моей женой только номинально. Потом она может решить, что делать дальше. Я, конечно, предложу ей дать мне развод.
— Снова все это разворотить? — сказал Разерскилн, чувствуя при этом, как оборвалось его сердце, в чем он потом признался Камилле.
Джервэз кивнул головой:
— Что я могу сделать, кроме этого? — Разерскилн откровенно признался:
— Ничего.
Он не видел никаких способов избежать неминуемой гласности; не было таких средств. Ни он, ни Джервэз не могли найти другого решения этого вопроса.
Он вспомнил с грустным чувством свое первое пророчество о женитьбе Джервэза на Филиппе: «Ничего хорошего из этого не выйдет!»
«Человеку есть над чем призадуматься», — решил он, когда выявил свой дар пророчества.
Ему мучительно хотелось знать, о чем думал Джервэз; разумеется, если б он знал, что именно Джервэз намерен сделать, он не был бы так откровенен…
Впрочем, Разерскилну нечего было печалиться по этому поводу: Джервэз забыл его слова, и мысли его вновь вернулись к безысходности его положения.
Он теперь так же был уверен в невиновности Филиппы, как в ту зиму убеждал себя, что она виновна.
Никакой анализ его умственного состояния в то время, никакая попытка к оправданию не могли спасти его теперь от сознания, что он причинил ей невероятное зло.
Слова Разерскилна только усилили это убеждение и снова вызвали в нем потрясающее сознание, что даже в лучшие времена их совместной жизни он не мог добиться ее любви.
Это ему не удалось, и он никогда не знал, как этого добиться. В первые месяцы их брака он старался сдержать себя; он никогда не был вполне самим собою, никогда не чувствовал, что может быть естественным, несмотря на совершенную беззаботность Филиппы, счастливую беззаботность, вытекавшую из полного отсутствия самоанализа… Но Филиппа была так молода, что сама молодость делала ее покорной… он же, напротив, чувствовал себя скованным условностями и добился сдержанности путем мучительного размышления.
С ужасом он понял, что ждал от Филиппы страсти в ответ на свои сдержанные чувства или, в лучшем случае, — на снисходительную любовь!
Его сердце болезненно сжалось при мысли о его горе, о ее несчастье, о крушении их жизней и о безнадежности его перспектив.
Для того, кого я любила,
Я была самой прекрасной,
Потому что я та, которая его возродила,
Радость очага при свете ночи,
Тайна, в которой витают два духа.
Я странно далека — как небо,
И странно близка — как трава.
Амори Хейр
Вы можете быть безумно романтичны, вы можете быть влюблены с головы до ног и считать, что любовь — единственное и самое важное в мире, но, к несчастью, жизнь построена на денежном фундаменте, и, чтобы жить и любить, нужно иметь деньги.
Арчи был очень подавлен; каждый вечер сидел он у себя в спальне и пересчитывал свои капиталы, определяя в своем измученном уме назначение каждого франка и моля судьбу, чтобы Филиппе не вздумалось вдруг пообедать в казино или чтобы не пришлось нанять такси. Сбережения, которые он отложил на поездку в Америку, давно растаяли. В самые тяжелые минуты ему приходила мысль телеграфировать Форду с просьбой о займе, но ему всегда удавалось побороть эту слабость. Ему казалось, что Филиппа этого не знает; он решил, что будет просить милостыню, но не даст ей почувствовать свое безденежье.
Он начал усердно ухаживать за своими дамами и принимал приглашения на бесплатные завтраки и обеды, а ту еду, которую он не был вынужден разделять с Филиппой, он урезал до хлеба и кофе.
Сделалось страшно жарко, солнце пекло, как раскаленная медь, и зной чувствовался даже в душные ночи.
Женщины, которые стремились похудеть, веселились, несмотря на жару, и танцевали с самозабвением мучениц, а Арчи для них был только средством для достижения этой цели.
Он похудел, и, если бы не так загорел, Филиппа подумала бы, что он болен. Она всегда видела его оживленным к моменту их радостной встречи; его голубые глаза всегда блестели, он казался веселым и действительно был вполне счастлив.
Проведенные с нею часы и выражение ее любви к нему были для него каким-то божественным наркотиком, уносившим все заботы и усталость, и он в течение нескольких коротких часов находился как бы в глубоком очаровании. Лежа на душистой траве, Филиппа прохладными пальцами перебирала его волосы; глаза его были закрыты, и он их открывал, чтобы взглянуть в ее красивое лицо; он испытывал чувство беспредельного умиротворения.
Он сознательно никогда не анализировал этого спокойствия души, даже не удивлялся ему; он, который раньше сгорал от чувства обожания, теперь, как маленький мальчик, лежал и слушал чарующий голос Филиппы, говорившей обо всем, что они сделают, когда их мечты осуществятся.
А в бухте скользили яхты миллионеров, напоминая громадных серебряных птиц в своем бесшумном полете.
