— Бомбардир Рудаченко! — выкрикнул Громыка. Плечистый воронежец вышел из колонны.
— Что такое штык? — повторил фельдфебель. Бомбардир весело улыбнулся.
— Штык есть холодное оружие для поражения неприятеля, — заученно отчеканил он.
Фельдфебель нахмурился. Он не любил в своей роте особенно способных.
— Так, — недовольно проронил он. — Ну, а что такое неприятель?
Вопрос был не по уставу, но задан начальством, и надо было отвечать.
У Рудаченко от замешательства даже запотела ладонь, приставленная к козырьку кивера.
— Неприятель — это, ваше благородие, враги, которые…
Дальше не хватило сил и воображения. В голове стоял шум. Громыка ехидно улыбнулся.
— А что такое враг? — допытывался он. — Я могу быть твоим врагом? А?
— Не могу знать, ваше благородие, — тяжело переводя дух, ответил Рудаченко.
Фельдфебель обрадовался.
— Не могу знать… А кто же за тебя знать должен? Вот погоди, турок брюхо пропорет, — узнаешь, кто враг. В караул на пять суток!.. Бессменно! Марш!
Рудаченко приставил ладонь к киверу и вернулся в строй.
Громыка удовлетворенно повернулся к барабанщику, скомандовал:
— Бить отбой!
Учение кончилось. Солдаты вернулись в казармы. Император Николай Павлович считал, что для армии достаточно муштры, маршировки и служебного устава. На обучение стрельбе им отпускалось по шесть патронов в год.
Срок военной службы длился двадцать пять лет. Поэтому в рядовые попадали большей частью крепостные крестьяне, которыми помещики почему-либо были недовольны. Отслужив, они возвращались домой стариками-инвалидами, непригодными к работе, и кончали свой век в бедности и нищете.
Казармы были тесные, сырые, грязные.
Начальство почти не заботилось о чистоте и о солдатской пище.
Защитники отечества спали на нарах, по которым ползали вши. В казармах всегда пахло прелыми портянками и потом.
И вот пришла весть о войне. Кое-кому из солдат она не казалась страшной. Война освобождала от громыкинских учений, а походное житье в наспех вырытых землянках или под открытым небом было куда вольготней казарменной жизни. В артиллерийских казармах рядовые после учения шумно обсуждали весть о войне. Уже давно ходили о ней темные слухи. Они доходили разными путями.
— Дежурил я третьего дня около офицерского собрания, — рассказывал один рядовой, — и разные интересные разговоры слышал. Говорят, война скоро будет.
— Все мы про то знаем, — хмуро прервал его седоусый артиллерист, перематывавший на ноге ветхую портянку. — А вот, как скоро это будет, вилами на воде писано.
— Скорей, чем ты портянки износишь, — отозвался из другого угла фейерверкер.
— Я вот денщика нашего бригадного генерала спрашивал. Говорит, на днях пойдем войной на турок. Война вроде как уже объявлена, но пока ее в секрете держат, потому как генералы план составляют. За этим вся задержка и есть.
Бомбардиры обступили фейерверкера. Евсей Нилыч был самый сведущий и опытный во всей роте человек. Раньше других он умел узнавать, где и что на свете делается.
— Евсей Нилыч, расскажи, почему война-то будет? — допытывался рябой солдатик.
— Известно, почему! По приказу, — насмешливо отозвался фейерверкер, попыхивая короткой трубкой-носогрейкой. — А воевать пойдем, говорят, за греков.
— Евсей Нилыч, а кто такие греки будут?
— Греки, — пояснил фейерверкер, — это вроде как мы, крепостные. У турок в зависимости, стало быть. Сильно их обижают. Ну, греки, значит, того, с турками и воюют. А у нашего царя, сказывают еще, и свой интерес есть. Хочет он турецкую столицу Цареград в православную веру оборотить, да боится, как бы англичане и французы ему не помешали.
Евсей Нилыч выражал сведения по-своему, на немудреном языке, доступном солдатскому пониманию.
В 1825 году Греция начала войну с турками за освобождение. Под руководством храбрых своих вождей греки одержали ряд побед.
Эта война привлекла к ним лучших людей всего мира. Знаменитый английский поэт Байрон приехал в Грецию помогать восстанию. Он сражался в рядах греков и погиб. Русское правительство решило послать на помощь грекам свое войско.
Рудаченко, лежа на койке, молча слушал солдатские пересуды. Но мысли его витали далеко от казарменной жизни.
Он вспомнил свою хату под Воронежем. Черемуху у хаты, седого отца, плачущую мать, свое детство, ребячьи игры. Многое невозвратное вспоминал он.
Вот он скачет с табуном в степи. Узкие языки огней поднимаются с земли. Ребята весело прыгают через огонь. Вот у костра появляется барин. Разгоняет детвору плеткой…
Гневно сдвигаются брови Демьяна Ивановича. Приказчик выходит на крыльцо и объявляет барскую волю: отдать Рудаченко в солдаты. Отец и мать бьются у него в ногах. Но приказчик неумолим… Десять лет прошло с тех пор, а все еще живет в памяти прошлое, как будто это было вчера.
Чья-то тяжелая рука опускается на плечо. Над ухом знакомый голос:
— О чем, Демьян, размечтался? Скоро на войну пойдем.
Война пришла скорее, чем ее ожидали.
После очередного парада на Марсовом поле был получен приказ о выступлении в поход. А еще через две недели шестой корпус под командой генерала Рота, в котором числился Рудаченко, двинулся в далекую Молдавию.
Шли, не останавливаясь, мимо незнакомых городов.
