Чешские юмористические повести. Первая половина XX века - [188]

Постепенно я снова обретал власть над своими руками и ногами, налитыми свинцовой тяжестью.

«Хоть башка твоя и одурела от всего этого великолепия,— сказал я себе,— все же вели ей убедить себя, что ты в провинциальном чешском городке, что ты почтенный гость вполне порядочных людей, а не пьяный смотритель павильона столярной фирмы на всемирной выставке изделий модерн в Париже одна тысяча девятисотого года».

— Вот так! Теперь, наконец, порядок! — с облегчением вздохнул я.— Всегда важно осознать себя во времени и в пространстве!

А теперь поглядим на книги!

Ну, ясное дело! Отборное, модное по тем временам войско, все солдатики в стройных шеренгах, словно гренадеры Фридриха Прусского. Здесь и Карасек, и «Терзания души» Прохазки, и «Mysteria amoroso» Яна из Войковичей ^{131}. Все в роскошных переплетах. И никто-то вас, книжечки, не читает — страницы с золотым обрезом так и не раскрыты. И ни одного симпатичного сального пятнышка, посаженного во время какой-нибудь трапезы, ни одного милого свидетельства людского прикосновения, подтверждающего, что душа книги слилась с душой читателя.

Вздохнув, я сунул книгу обратно. Не так ты ее поставил! Неправильно! На целый сантиметр глубже, растяпа! Комната эта не терпит ничего несовершенного, нехудожественного! Книгу написал один художник, напечатал другой, переплел третий. И так же художественно она должна быть опять поставлена. Это не пустяк! Видите, какой я невежда по части водворения книг на место! Может, у меня нет художественного чутья? А ну, поди сюда, книжечка! Я и в этой области хочу стать крупным специалистом, которому нет и не будет равных! Вот так! Теперь ты, наоборот, высовываешься на два миллиметра из ряда! Сейчас мы разочек стукнем по тебе, шельмочка! Тук-тук-тук! Зачем ты опять уползла внутрь? Стукнул я, что ли, слишком сильно? Еще разочек мы тебя вынем. Так, наконец! Наконец-то вы, книжечки мои, опять словно курочки на насесте, цып-цып-цып, продолжайте почивать сладким сном, ждите, когда трубы возвестят воскресение из мертвых… на кафедре… правая рука…

И не убеждайте меня, что в окружении стольких красот не стыдно снимать пыльный костюм, грязные башмаки, топавшие по всякой дряни, сдирать с ног дырявые носки, в общем, разоблачаться догола и нырять под пуховую перину в белоснежном чехле без единой складочки, на котором вытканы серебряные пионы.

Да что это с тобой? Чего это ты вдруг скис? Руки-ноги отяжелели, колени не гнутся?

Я стал искать, куда бы мне присесть.

Как Голем ^{132}, я доковылял до портфеля, достал газету, расстелил ее на роскошном парчовом диване в стиле модерн и тихонечко присел на самый краешек, сгорбив спину и подперев голову руками.

Почему я не ложусь в кровать? Чего я боюсь? Замурованной монашки, согрешившей с молодым егерем? Ох-о-хо! Пусть себе, на здоровье, приходит и снова согрешит. Добро пожаловать! Так в чем дело, приятель? Вспомни, где тебе только не приходилось ночевать! И в замках, по которым в полночный час бродили привидения, а ты спал, как суслик. И в новопазарских гаремах ^{133}, на ложах, где всего лишь за день до прихода войск томно возлежали одалиски, покуривая кальян. И в семействах почтенных горожан Чехии и Моравии, где сон твой охраняла сама Либуша ^{134}, вершившая суд над Хрудошем и Штяглавом, и у словацких пасторов, с непременной Библией на столике. Ты спал в поездах и на вокзалах, в тесных кухнях у ремесленников и рабочих, спал на диванах со сломанными пружинами, где, проворочавшись всю ночь, ты так и не мог отыскать своей ямки, на раскладушках и кушетках, у которых разъезжались ноги; ты с удовольствием спал на постоялых дворах, даже если с постели твоей сыпались доски. А сколько раз ночевал ты на улице, в саду, в беседках и на верандах, а во время войны — под открытым небом, в лесу, а в Сербии прямо на камнях или в снежных сугробах, и в черногорских курятниках, в овинах, в стогах кукурузы, на чердаках крестьянских домов Тироля, в ванной или на бильярде в горных шале. И все это по многу раз, не говоря уж о госпиталях, которых столько было на твоем пути от албанского Съеша до Праги и Броумова, что не перечесть. А еще ты спал в словацких хатенках под перинами-валунами и посреди супружеской постели, между хозяином и хозяйкой. Короче говоря, человек ты по части ночлега опытный и искушенный.

Так почему же сейчас ты стесняешься нарушить невинность этого тщательно убранного парадного ложа? Ну что ты стыдишься, будто ты в храме и раздеваешься, чтобы нагим улечься на алтарь?

«Признайся, жалкая ты личность! — взывала ко мне мужественная половинка моего я,— признайся, трус несчастный, что боишься пани Мери, она и тебя поставила на колени, превратив твою твердую грудь в эластичную губку! А все почему? Да потому, что пани Мери — существо сверхъестественное, всемогущее и вездесущее, она и сейчас здесь, в комнате, видишь? Вот стоит она возле ширмы, выпрямившись, с каменным лицом, и пристально следит за каждым твоим движением: не натворил бы ты чего-нибудь в этом постоялом шатре, не испачкал, не испортил. Видишь, как она недовольна, что ты сел неприличной частью тела прямо на парчовый диван, некультурный ты человек! Взгляни в эти строгие глаза, пронзающие насквозь, и веди себя как подобает, невоспитанный субъект, наевшийся крендельков,— ты ведь в гостях у аббатисы самого сурового ордена, у гроссмейстерши телесной чистоты, у генералиссимуса железной дисциплины, у предводительницы миллионной армии наших чешских женщин, смертельных врагов бактерий!»