— Ах плутишки! Да ведь у вас здесь прячутся девчата!
После этих слов старшего лесничего Сейдла какая-то барышня радостно воскликнула: «Дядюшка, милый дядюшка!» Из-за стола поднялась одна из воспитанниц училища, хорошенькая стройная девушка, и бросилась прямо к дыре.
— Дядюшка, вот хорошо-то, что вы приехали! — Она обвила руками дядюшкину шею, а он, не выпуская из левой руки поднятую рюмку, обнял своей медвежьей лапой племянницу, ласково похлопывая ее по спине.
Раздалось пять звонких поцелуев.
— Ого-го! — послышались протестующие возгласы мужчин, и пролом мгновенно заполнился лицами молодых и старых лесников.
Пока дядюшка Сейдл, посмеиваясь в усы, обнимался с Властичкой, остальные девушки, воспользовавшись суматохой, повскакали с мест и помчались к импровизированному окошку.
— Привет, привет, милые дамы — давайте к нам! — звал дядюшка Сейдл.
— Мое почтение, барышни! — вопил какой-то молодой егерь.
— За вашу красоту, очаровательные созданья! — хором кричали лесники, размахивая пол-литровыми кружками с пльзенским.
Все приветствовали девушек, пили за их здоровье, протягивали им руки, а тут еще квартет саксофонистов, подоспевший со свадьбы, громко грянул бравурный марш.
Тщетно пыталась воспитательница оттащить девушек от дыры. Напрасно ринулись к пролому, чтобы помочь ей, другие почтенные дамы и господа.
— Здесь заседание просветительского общества! Прошу всех на свои места! — надрывался пан Гимеш.
— Да оставьте вы их в покое! — весело воскликнула пани Мери, единственная из всех, не считая меня, оставшаяся на своем месте.
Оскорбленный до глубины души таким завершением своей лекции, я объявил по сути дела самому себе:
— Дамы и господа! На этом разрешите закончить. Благодарю за внимание.
Свернув свои листочки и собрав книги, я задул свечу, одел пальто, надвинул шляпу на глаза и заторопился к выходу.
Я брел по катакомбам отеля, и мне больше всего хотелось оказаться где-нибудь в укромном уголке и зарыдать над самим собой.
Но, выйдя на площадь и глотнув свежего воздуха, я сказал себе: «А теперь я рассчитаюсь с Отомаром!»
Я кипел от ярости. У меня чесались руки.
Любезный пан секретарь догнал меня у фонтана, посреди заснеженной площади.
— Маэстро, может быть, вы посидите с нами немного — мы просим вас!
Остановившись, я раздумывал, а не отвести ли мне душу прямо сейчас, намяв бока этому субъекту.
Ни за что бы я не пошел с ним, если бы не вспомнил, что ведь я гость пани Мери, а ключи от дома у нее.
Во дворе гостиницы, у входа в ресторан, мы застали всех своих слушателей и дядюшку Сейдла, обнимавшего за талию стройную Властичку в белом берете.
Велись серьезные переговоры, обсуждались важные вопросы.
Пани воспитательница долго и упорно сопротивлялась:
— Не могу я взять на себя такую ответственность! Госпожа директорша будет очень недовольна вами, барышни, нет, нет и еще раз нет!
Я стоял с равнодушным видом.
Все принялись хором уговаривать ее — и пан секретарь, и пани Мери, и дядюшка Сейдл. Наконец она сдалась.
— Ладно — только на полчасика!
Хозяин самолично приготовил для нас в переполненном ресторане стол.
По моему предложению его возглавила моя гостеприимная хозяйка, пани Мери.
Властичку дядюшка Сейдл отвел к столу лесников.
Девушек стали приглашать на танец молодые егеря, уводя их потом в свою компанию, и постепенно за нашим столом осталось всего несколько человек да встревоженная воспитательница, то и дело озабоченно поглядывавшая на своих подопечных.
— Вот, маэстро, перед вами вся наша культурная община,— сказал пан секретарь, привычно открывая традиционные посиделки с писателем.
— Вы превосходно выступали! — сказала пани Мери.— Я уже не помню, когда я еще так смеялась. Но кое-что вы мне должны будете разъяснить!
— Все удалось как нельзя лучше! — поддержал ее пан секретарь.— Таких прекрасных вечеров у нас еще не было.
— А мне во время этой лекции пришло в голову,— вступила в разговор сморщенная озабоченная дама, супруга управляющего,— сколько еще на этом свете несправедливости, неискренности, лжи!
Я удивленно покосился на нее и часто-часто заморгал.
Заказав стакан вина, я надеялся хоть как-то избавиться от страшной тяжести, тисками сдавившей сердце.
Острый приступ злости прошел, но вместо этого душой овладела черная меланхолия.
Я понуро сидел над бокалом бадачонского.
«Хорош, писатель! — думал я, вертя в руке тоненькую ножку сверкающего зеленоватого бокала.— Ах, Отомар, Отомар! Ты единственный искренний человек на этом лицемерном свете. Друг мой золотой, приди ко мне и отчитай меня, сумасброда, смешай с грязью за то, что я додумался приехать в этот город с целью поднять его культурный уровень. Приди и полюбуйся, до какой высоты я его поднял. Представляю, как ты заржешь, оскалив лошадиные зубы. Отомар, Отомар, ты-то ведь прекрасно знаешь, до чего устойчив привычный уклад нашей повседневной жизни. Он как скала, которую, конечно же, не сдвинешь с места, излагая трем десяткам человек в течение двух часов свое эстетическое кредо. Разве своротить гору здорового чешского материализма! Я хочу к тебе, в твою конюшню,— чтобы ты как следует выругал меня, а я в молчаливом раскаянии свернулся бы в клубочек на знакомой кушетке, полной блох…»
