Чешские юмористические повести. Первая половина XX века - [170]

Наверное, это получилось очень смешно, потому что мы дружно расхохотались.

Я не мог остановиться, у меня была такая потребность высмеяться, что от хохота я повалился на кушетку, задрав вверх ноги. Доктор Жадак даже отставил в сторонку мельницу, такое его сотрясало ржанье, рвавшееся из лошадиных уст. Он не мог стоять, а опустился на стул, согнувшись в три погибели; пламя печурки отбрасывало на него красноватый отблеск, похожий на стекавший сироп.

Не было конца нашему веселью.

Мы смеялись не над ручкой, отлетевшей от мельницы.

Конечно же, не над нею смеялись мы!

— Так, а теперь давайте рразберремся, что же занимает наш ум!

Он взял у меня из рук растрепанную половинку моей книги и стал ее листать:

— Hic Rhodus! [73] ^{102} Так как же вы себе представляете этого духа земли? Ведь это не что иное, как дух грубой плоти, а вы приписываете ему всякие возвышенные свойства, называете «искусным мастером», «опытным пожарным», «конструктором сердечного аппарата», «барабанщиком, сокрытым в ухе», «зодчим человеческого скелета», призываете изучать его творчество и исповедовать религию тела!

Одним глотком я выпил чашечку крепкого черного кофе с коньяком, поудобнее устроился на кушетке и насмешливо сказал:

— Выходит, мне придется стать тем точильным бруском, на котором адвокат собирается оттачивать свой интеллект? Да не будь я гостем вашего вигвама и не знай я, что вы занимаетесь в общем-то полезным делом, я бы и разговаривать с вами не стал. Ведь это и ребенку ясно!

— Вы отвечаете не по существу, приятель,— сказал мой оппонент иронически снисходительным тоном защитника, который опровергает показания завравшегося свидетеля.— У меня есть ряд замечаний по вашей главе о духе земли ^{103}: хорошую идею вы интеррпретируете грубо натуралистически, и это противоречит вашим же утверждениям…

— Что? — я так и подпрыгнул.— И это вы говорите мне? Да разве речь идет о материи, а не о духе? И разве материя имеет душу? И вообще, что такое наше мировоззрение, как не поэтический антропоморфизм? Я не хочу, чтобы своим голубым карандашом педанта вы заносили меня в список вульгарных материалистов. Пантеистический принцип, который я исповедую в этой главе, не знает противоречий между материальным и духовным. Их единство определяет смысл человеческого существования в природе и обществе. Так-то вот, милейший пан доктор. И не смотрите на меня, как генеральный прокурор на обвиняемого! Лучше переверните страничку и прочтите, как надо строить свою жизнь. Надо жить ярко и полнокровно, сливаясь со всем живущим и прежде всего с людьми, надо уметь сочувствовать их заботам и тревогам, их радостям и страданиям. Надо преодолеть — и в первую очередь нам с вами — свое высокомерие интеллектуалов и слиться с массами людей, растворившись в океане тел и душ. Надо забыть себя, отрешиться от своего «я», а вам это крайне необходимо, потому что, потому что,— добавил я уже вполне миролюбиво,— вы сам свой безжалостный палач, вы, вы, вы одинокий петух, кукарекающий для собственного удовольствия на заброшенном пустыре.

Сказав это, я залпом осушил рюмку мартеля, вытянулся на кушетке и закурил помятую дешевую сигарету.

— Все это прекрасно,— спокойно заговорил доктор.— Только, если посмотреть на вещи трезво, у нас с вами ведь нет ничего, кроме разума, одного лишь разума и только разума. Можете считать его плотом, подхваченным жизнью, ее безрассудными волнами — все равно это то самое бревнышко, за которое мы с картезианских времен ^{104} стараемся уцепиться руками и ногами. У нас нет иной опоры, дружище, нет ничего прочнее человеческого разума, опирающегося на научно познанную реальность, на логику, которая служит нам единственным ориентиром в познании абсолютных и sub specie [74] относительных истин ^{105}, необходимых для создания тех правовых норм, без которых невозможно ни судить, ни осуждать. Эта правовая этика…

— Да только ваш разум,— перебил я его,— ваша логика играет самую жалкую роль в духовной жизни человека, по природе своей алогичной и иррациональной. Ваш пресловутый разум, милейший доктор, это искусственный протез, а ваша хваленая логика — абстракция, которая не в состоянии постигнуть ни жизнь в ее удивительном разнообразии, в ее глубине и размахе, ни человека во всей неповторимости своих поступков. Да чего вы добьетесь с помощью вашей логики? Куда заведет вас слепая страсть к рассудку? Ведь суть прогресса не в том, чтобы совершенствовать разум, а в том, чтобы облагораживать наши инстинкты. Да разве неясно, что все ваше сознание с этим вашим петушиным разумом — лишь крохотная искорка на кончике гигантской пирамиды подсознательного, безотчетных движений души, рождающихся где-то в заповедных областях наследственных и прачеловеческих инстинктов, стихию которых пытаются обуздать жалкие весла религий и в таинственные глубины которых поэты спускают на тончайших паутинках свои черпачки?

Доктор Жадак заволновался.

Все, что последовало потом, можно сравнить лишь с громами и молниями, которые метал убежденный рационалист, выстрадавший свою веру в человеческий разум и защищавший его суверенитет языком острее бритвы.