Червонное золото - [77]

— Я тебя хочу сразу, путана. Не желаю ничего слушать. Ты путана и сама разберешься с моим сыном.

Пьерлуиджи не хотел упустить возможность удовлетворить желание, которое я разбудила в нем, может, впервые за многие годы. Я сделала вид, что вмиг придумала план, который скрупулезно вынашивала много дней. Мы находились в двух шагах от внутреннего дворика, окруженные толпой, старательно изображавшей радость. Толпу сдерживали стражники, явно превосходившие ее количеством.

— В конце коридора второго двора палаццо, где расположены покои женщин, есть лестница, ведущая в комнату моей служанки. Приходите через полчаса, я постараюсь избавиться от Алессандро и отослать прислугу спать в мою комнату. Прошу вас, об этом никто не должен знать, я буду вашей до конца дней, но спасите меня от гнева вашего сына.

— Путана, — прошептал Пьерлуиджи, смеясь. — Наконец-то потаскуха моего класса. Мы созданы друг для друга, вот увидишь, ты не пожалеешь.

Даже теперь, даже в таком состоянии, он питал иллюзию, будто добился наконец того, что я обязана ему предоставить.

Комната служанки выходила на винтовую лестницу, которая вела в одну из башен палаццо. Оттуда до одного из служебных входов было несколько метров. Вход охранял красивый и пылкий мальчик-испанец, который ждал меня с предыдущей ночи, чтобы снова повторить игры, оглушившие его накануне вечером.

Пьерлуиджи открыл дверь комнаты, где я поставила множество свечей.

— Зачем такой яркий свет? — спросил он.

— Я хочу, чтобы ваши глаза тоже насладились, синьор герцог.

Я была уже готова и одета только в легкую шелковую сорочку.

— О господи, вы сказали стражникам, что идете ко мне? Как же вам удалось уговорить их отпустить вас одного?

— Не волнуйся, двое стоят в начале коридора, но они не знают, в какую комнату я направился. Дворец хорошо охраняется снаружи, и для такого гадюшника, как этот, хватит и двоих.

Пьерлуиджи взял с собой свой маршальский жезл, как я попросила его во дворе. Он никогда с ним не расставался, хотя все знали, что в его руках этот символ воинской доблести превращался в оскорбление воинской чести, ибо никогда не использовался в открытом бою, зато мог похвалиться десятками убийств.

Я взяла жезл и поцеловала его в знак того что покоряюсь его власти. Ему это было не впервой, ведь женщины непостижимы в своих жертвах. Я просунула жезл себе между ног, и это его сразу завело.

В письме стали появляться недописанные и зачеркнутые слова, чернильные пятна, даже дырки в бумаге. Рената поняла, насколько тяжел был для Маргариты этот рассказ, и от боли подруги, которую она наконец почувствовала сполна, ее охватил такой гнев, что она с трудом удержалась, чтобы не изорвать письмо в клочки. Но теперь она тоже оказалась в ярко освещенной комнате, накалившейся от свечей и нездоровой страсти, и выйти из нее могла только вместе с подругой.

В ярком свете свечей я помогла ему раздеться и принялась ободрять его ласками, которые на этот раз удались лучше. Я решила, что в этот вечер его сила исчерпала себя в игре, затеянной еще в соборе, настолько беспомощно болтался между истощенных болезнью ног предмет этой силы. Только когда я начала забавляться с жезлом, он проявил какие-то признаки жизни: розовый червяк дрогнул, начал наливаться и чуть приподнялся над двумя болтающимися сморщенными мешочками. Еще немного — и мой спектакль стал давать плоды. Я и сама была настолько поглощена и возбуждена тем, что наконец-то мне представился случай, к которому я так долго готовилась, что пару раз чуть не поранилась, запихивая в себя жезл. Хотя орудию Пьерлуиджи и не удалось подняться на достойную высоту, он был близок к стадии возбуждения, которой, может, никогда и не достигал, ибо никогда ему не попадалась женщина, жаждавшая встречи с ним больше собственной жизни. Он нещадно терзал свой пенис, пытаясь его еще удлинить и увеличить, чтобы потом добраться до любой части моего тела. Глаза его вылезли из орбит, дыхание превратилось в хрип. Струйка слюны бежала по бороде и исчезала в серой шерсти на груди.

У Ренаты перехватило дыхание, к горлу подступила тошнота. Она вскочила с места, словно в лихорадке. В бредовом тумане, окутавшем комнату и ее мысли, она искала хоть какое-то оправдание унижению, которому подвергла себя Маргарита и которому подверглась она сама, читая письмо. Она отказывалась это понимать, но, повинуясь инстинкту, не раз спасавшему ее, снова села и постаралась не закрывать глаза на разворачивающуюся перед ней трагедию.

Когда он увидел, что я взялась за сумку, он побледнел от любопытства, что за игру я еще ему предложу. Я распустила петли, которые сама пришила, и натянула на его голый торс корсет. Он не сопротивлялся, только спросил меня, что это такое.

— Епископский корсет, ты что, его не узнаешь? Тут внизу не хватает куска, ты оторвал его десять лет тому назад, чтобы заткнуть рот моему брату, а твои люди держали его. Козимо Гери, помнишь это имя? Помнишь, как он был красив? Все любили его за красоту и чистоту. Ты изнасиловал его и довел до смерти.

Пьерлуиджи собрался закричать, но я уже засунула ему в рот кусок материи, чтобы он замолчал. Ему не удалось заорать, даже когда я ударила его коленом в живот со всей силой, что накопилась за десять лет боли. Герцог согнулся пополам, а я связала ему руки. Мне хотелось, чтобы эта мука продлилась как можно дольше, меня одолели все демоны небесные и земные, и в зеркале я увидела лицо Артемиды Эфесской. Только потом я поняла, что это мое лицо. Как фурия, я вонзила в его зад тот самый жезл, которым пользовалась минутой раньше, чтобы его возбудить. Поначалу я ощутила сопротивление плоти и чуть не остановилась, но в этот бесконечный миг я вспомнила, что сопротивление и распалило его, когда он насиловал моего брата. Спрятавшись под столом, я до крови кусала руки, глядя, как ноги Пьерлуиджи устанавливались поудобнее между беззащитно раздвинутыми ногами брата. Я слышала все, что он бормотал в возраставшем возбуждении, все его комментарии, адресованные людям, крепко державшим Козимо, и наконец крик агонии, когда мой бедный брат сдался. Я знала, что Козимо покорился, чтобы спасти меня: его приводила в ужас мысль о том, что они могли бы сделать со мной, если бы обнаружили меня под столом. Молчание, с которым Козимо вытерпел насилие, было величайшим даром любви, которого никто больше мне никогда не подарил. Окаменев от ужаса, как и любая восьмилетняя девочка на моем месте, я не отрываясь глядела на ноги Пьерлуиджи в спущенных на сапоги штанах и прижимала к себе корсет, который они сорвали с моего брата, швырнув его на землю. Я сжимала его и клялась жестоко отомстить. Эта мысль составила всю мою дальнейшую жизнь, каждый ее день, каждую минуту. Это повинуясь ей я воткнула жезл папского гонфалоньера в потроха сына Павла III, которые наконец лопнули под натиском железа.