Червонное золото - [51]

Едва закончились приветственные объятия, Виттория представила меня всей компании.

Мороне, казалось, принесло неистовым ветром из сада: над совсем еще молодым, загорелым на свежем воздухе лицом вились рыжие волосы, ярко блестевшие зеленые глаза обрамляли ровно изогнутые, как у женщины, брови. Он слыл воплощением справедливости, и все относились к нему с восхищением, в том числе и лютеране, которые считали его достойным противником, пребывающим в заблуждении.

«Он почти девственник… Почти, потому что было несколько историй со студентами Падуанского колледжа, где он учился». Когда красные губы Мороне коснулись моей руки, мне сразу вспомнилась циничная откровенность делла Каза.

Губы прижались так, что я сразу поняла, с кем хотела бы провести следующую ночь, если только из этого монастыря не совсем вытравили желания, не относящиеся к духовным. С этого мгновения я избегала смотреть на Мороне.

Мне представили еще троих или четверых человек с усталыми от забот и постоянного чтения глазами, но их лица не отпечатались в памяти.

Нас провели в приемную монастыря, высокий зал, выходивший в нависший над бездонной пропастью маленький садик. За низкой стеной, заросшей вьющимися растениями и кустами, виднелись верхушки каштанов, упрямо растущих на скале, открытой всем ветрам. Еще дальше, за морем леса, одиноко возвышались заснеженные вершины. Этот скалистый утес, чудом устоявший на краю обрыва, был прекрасным местом для приближения к божественным тайнам.

Зал обрамляли грубо вытесанные желтые колонны, а посередине возвышался стол орехового дерева, окруженный неудобными скамьями. На одном его конце стояла сушилка с расписной глиняной посудой и несколько почерневших серебряных подносов. Солнце было затянуто сероватой дымкой северного неба, но свет наполнял комнату и придавал ей немалое очарование, несмотря на бедность обстановки. Дверь в торце зала вела в другое помещение, не такое просторное, но более уютное, с мягкими скамейками вдоль стен и с нишей, где Мадонна с младенцем на руках, изображенная на фреске в натуральную величину, выглядела как живая. Младенец печально смотрел на коленопреклоненного святого справа от трона. Слева, застыв в скорбном одиночестве, держала в протянутых руках серебряный поднос святая Лючия.

Поул первым уселся на обитый красным стул как раз под фреской и, ни на кого не глядя, подождал, пока остальные займут свои места.

Рената вежливо указала мне на кресло в смежном зале, и я поспешила занять его, не выказывая никакой досады. Она вернулась в большой зал, где были места для остальных, и оттуда приветливо улыбнулась мне через открытую дверь.

Рядом с моим креслом стоял небольшой шкаф с книгами. Мне предупредительно оставили «Послания» Павла и «Метаморфозы» Овидия, чтобы я не скучала, пока идет совещание. Ничто не было оставлено случайно, включая открытую дверь; все означало полное доверие и уважение ко мне и избавляло меня от неизбежного смущения.

Я взяла в руки прекрасно иллюстрированного Овидия, но внимание мое сразу привлекла тишина в соседнем зале: Поул открывал совещание.

— Дражайшие братья и сестры. Перед тем как отправиться на Тридентский собор, мы попросили вас об этой встрече, ибо она чрезвычайно важна для нашего будущего и для будущего всего христианства. Мы не считали возможным ехать без всеобщего совета, и теперь, прежде чем ответить на любой из ваших вопросов, я от имени всех и во имя Господа прошу Витторию подарить нам одну из своих импровизаций, дабы укрепить наш дух для верных решений. Кроме того, наш любимый Микеланджело подарил мне один из своих рисунков, который я возьму с собой в Тренто. Его, несомненно, вдохновляла любовь к Господу, которую он носит в своем сердце.

Он обернулся, взял со стола дощечку, накрытую зеленым сукном, и, сняв его, показал рисунок присутствующим, приложив к груди. Его черное одеяние служило прекрасной рамкой. У всех вырвался вздох восхищения. Мадонна поднимала глаза и руки к небу, а умирающий Христос бессильно сползал с ее колен. Его поддерживали под руки два ангела, предоставив зрителям любоваться прекрасным растерзанным телом и скорбеть о Нем.

Я подняла глаза и увидела профиль Виттории: глаза ее неподвижно глядели на рисунок. Потом она заговорила, обращаясь к изображению Мадонны.

Поначалу слова с трудом слетали с полузакрытых губ, но постепенно голос ее окреп и полился, как звук виолы, на которой играли ангелы. Она говорила о запекшейся в волосах Христа крови, о запахе Его тела и о страдании матери. О теле, медленно остывавшем в руках, которые отчаянно пытались сохранить в Нем тепло и жизнь. О слезах, которые не могли пролиться, потому что она словно окаменела, о вере, которую она первая смиренно приняла, принеся в жертву того, кто был ей дороже жизни: сына.

Вскоре комната исчезла, и сама Виттория показалась мне сошедшей с фрески. Ее голос словно доносился из иного мира, оттуда, где за века, через боль и страдания всех, кто верил в эту жертву и в этого Бога, материализовалась их вера.

Живые слова становились теми осязаемыми образами веры, каких не достичь никакой торжественной мессе, никакой пышной литургии.