Инда даже все это прискучило Маше. От усталости да какой-то непонятной истомы у нее понемногу стало перед глазами кружиться. Люди все встали кверху ногами, и сама изба, как старая ветла, вросла крышей в землю и подполицей в небо глядит, по которому идут не торопясь серые густые облака, словно пастух перегоняет сельское стадо с места на место.
Всколыхнулось же и уставилось все по местам только к самому вечеру, когда пришел поп Миколай, должно уж, почитай, на третьи сутки, и у Маши в головах и ногах затеплились тонкие свечи. Хорошо Маша разглядела отца Миколая. Золотым парусом на нем, маленьком, вздулась будничная риза, похуже много той, что у Спиридона, рядом с ним дьячок Порфирий Прокофьич частит, словно набрал за обе щеки и никак беззубым ртом не прожует трудные молитвы, отчего глаза у него закрыты, как у кота, и усы немного стопырились вниз.
У отца ж Миколая, как две щелки, глаза только и видно, и в щелках этих сидят два таракана и водят на Машу усами.
"Русаки, - подумала Маша, - а русаки снятся к несчастью, говорила Феклуша".
Потекла жизнь перед Машей, как быстрая вода в половодье. Не успела она хорошенько прислушаться, что это такое теперь поют поп Миколай с дьячком Прокофьичем, как над самой ее головой взвилось со свистом кадило, на грудь ей из кадила упал уголек, и от него больно под сердцем зажгло, за кадильным дымом по людским головам на руках, поднятых кверху, приплыла к ней золотая долбенка, околоченная со всех сторон рясной парчой, похожая очень на те, в которых рыбаки на Дубне по большой воде удят рыбу. Машу взяли на руки и тихонько положили на дно, отец Миколай с дьячком еще громче запели, и Маша поплыла, поплыла, как на волне качаясь на мужичьих плечах. Через плечи им перекинуты для легкости два полотенца, тоже с петухами на самых концах, должно быть, Мавра успела вытащить их с самого дна сундука. Поплыло и Чертухино мимо Машиных глаз, и избы закланялись ей, и совсем близко к околице наклонился лес, прощаясь с мельниковой дочерью, уплывающей в далекое заплотинное царство, иде же нет печали и воздыхания, как пел дьячок Порфирий Прокофьич.
*****
Не в долгий срок отец Миколай управился с Машей. Занесли, по обычаю, в церковь, там тоже малость попели, покадили, потом оттуда - за угол, прямехонько к тому месту, где стоит большая сосна на погосте и под нею -словно нарыл за ночь барсук - желтеет свежим песком на травке могила.
Тут-то, должно быть, и поняла Маша, куда она приплыла в своей парчовой долбенке, потому что бабы, которые поглазастее да на язык поспорей, после всем говорили, что когда поднесли Машу к могиле, то им явственно всем показалось, будто она на один миг в гробу немного привстала и рукой шевельнула, словно хотела тоже проститься, - мало кто это явственно видел, потому что и бабы и мужики по большей части были в головах и глазах еще со свадьбинкой, с хмельком, который после свадьбы сидит в человеке, как чад в закрытой избе.
Ничего такого невдомек было и Петру Кирилычу, потому что все время в землю смотрел, словно боялся обо что спотыкнуться, ни сам Спиридон, жевавший бороду, не заметил, что, может, и в самом-то деле хотела в последний час Маша с ними со всеми по-доброму проститься, перед тем как навсегда с людских глаз уплыть в парчовой лодке в холодную яму, похожую на западню, через которую Спиридон ходит в свою тайную церковь.
Заколотили крышку, спустили Машу на дно, и скоро Маша причалила к черному берегу, с которого прямо на грудь ей прыгнула большая холодная жаба, уселась промеж девичьих грудей, уставившись на нее своими неморгливыми, неживыми глазами, отчего под сердцем у Маши стало еще холоднее и еще темнее в глазах.
ЯВЛЕННАЯ ЕВА
По-разному осталась память и о последних днях Спиридона, который не на долгий срок пережил Машу: прожил век человек, можно сказать, как мертвый узел завязал, всю жизнь, кажется, через пропадину шел по тонкой кладинке, а тут… на последнем шагу, и спотыкнулся…
Спотыкнулся же он все о тот же чертов торчок. Ульяна довела его до дела… Говорили про это тоже кому что вздумается, потому про одну вещь двух одинаковых слов люди не скажут: один так, другой по-другому. Такая уж наша порода.
Достоверно только одно, что Спиридон вскорости после Машиной свадьбы или после ее похорон, что теперь то же на то же выходит, свою мельницу сжег и то ли и сам сгорел вместе со своей верой и со всеми своими святыми, то ли и впрямь ушел вместе с Петром Кирилычем после пожара. Куда - было в ту пору мало известно.
Как там никак, а мельница и вправду сгорела, пенушка теперь после нее не осталось.
Место глухое, совсем от деревень на отшибе, пока с ведром да багром добежишь, угольков не останется… Да и пожар-то случился в самый что ни на есть сладкий утренний сон, незадолго перед рассветом, почему и зарева никто не увидел: издали да из-за леса можно было подумать, что это месяц перед утром садится или рыбаки на Дубне у Борового плеса развели большой костер, подзывая к берегу рыбу.
Сгорела мельница до последней гнилушки. Долгое время никто и не сведал, а когда кто-то поехал на плес с умолотом, так ни мельницы уж, ни самого Спиридона на плесу не застал, только одно колесо накренилось к воде, вот-вот гардарахнется на самое дно. Долго оно так провисело над притихшей водой, а провисело так, знать, потому, что под ним в то время жили русые дубенские девки.
