Чертухинский балакирь - [59]

- Устинька… Устинька…

И спала с Устинькиных губ большая печать, тянется она к нему пылающими губами, порозовевшими от жаркого дыханья, шепчет она ему слова непонятные, тайным смыслом наполненные, и каждой ниткой станушки дрожит.

"Дон… дон… дон…" - звенит в ушах Спиридона мутовочный звон.

Кажется Спиридону, что рвет он на Устиньке ворот суровой рубахи, добираясь до теплых грудей, жмет их уже в горячей ладони и Устинька бессильно уткнулась ему в бороду и шепчет в самые уши:

- Тише, Спиридон… Ради оспода, тише!..

*****

Когда Маша вошла к вечеру в молельню, она застала отца лежащим врастяжку на полу перед алтарем; крест валялся в стороне на ступеньке, и сам Спиридон тяжело дышал, словно на что-то навалившись.

Маша подняла крест с полу и осторожно окликнула отца:

- Батюшка!

Но Спиридон ничего ей не ответил и не шевельнулся. Видит Маша, что уперся он локтями в пол и судорожно приложил ладони к самому сердцу.

"Чтой-то с тятенькой?.." - немного согнулась Маша к отцу, но окликнуть еще раз побоялась.

Положила она свой малый начал и неслышно, на цыпочках, скользнула из подполицы - решила она, что Спиридон замолился.

Скоро и сам Спиридон показался из подполицы. Выглядел он за столом как и всегда, ничего такого заметного у него на лице не было, не охотник он был суропиться.

Только с той поры, когда выходил Спиридон поутру на крыльцо, он подолгу простаивал на нем перед молитвой, веселыми глазами оглядывая розовеющую на восходе Дубну и сладко потягиваясь, как молодой… Видно, как вспуганный с чапужной берлоги медведь, вломился в Спиридонову кровь поздний жар и истома, оттого и шел от этой потяготы только хруст и треск в локтях да под домашней холстинной рубахой на груди и спине жутко перевивалось скопленное за немалые годы воздержной жизни буграстое тело.

ДЕВИШНИК

Удивительно было Маше больше всего, почему это Спиридон Емельяныч не наложил на нее своей запретной заповеди и так скоро безо всего согласился выдать ее за Петра Кирилыча.

Знала Маша хорошо нрав Спиридона, а потому спросить его самого о чем-нибудь побоялась: так зыкнет, что свету последнего не взвидишь!

И так Маша подумает, и этак в уме приложит, а все вроде как не выходит. Прикинула также и то, что ничего из этого запрета с Феклушей не вышло, только рябуху себе раньше поры завел Митрий Семеныч, и что от великой обиды этой у Спиридона отлегло от заповеди сердце, одним часом подумала даже, что Спиридон просто отступился от веры, но спохватилась и вслух сама себя назвала полудурой.

И вправду, земля скорей перевернется кверху ногами, чем Спиридон отстанет от веры… Ухлопал он на эту веру целую жизнь!

Даже плюнула Маша, но так до поры и не смогла разгадать Спиридона.

*****

На третий день или на четвертый, как Петр Кирилыч после сговоров возвратился с братом с мельницы в Чертухино, к Маше после обеда привалили большим стадом девки.

С утра день нахохлился, как петух на жерди. Над чертухинским лесом еще на заре повисла строгая пепельная бровь, словно кто оттуда подглядывал за мельницей на берегу Дубны, и с самого утра моросил как из сита теплый дождик-травник. Трава такой дождик любит…

Спиридон был почему-то не в духах, может, оттого, что от всех этих хлопот да приготовлений к свадьбе у него весь день уходил на заботы по мельнице да по хозяйству и некогда было всласть отсидеться в подполице, куда к каждой службе теперь приходит безвестной дорогой Устинья, хотя и на улице то же: нет-нет да и кивнет Спиридону откуда-нибудь из темного угла и тут же на глазах пропадет. Спиридон только и успеет моргнуть, ступит шаг, а в углу уж нет никого, только сердце заколотит по ребрам.

Маша торчала у сундуков - надо было все приготовить и пересчитать: в старое время любили сряжать девок как следует, да и баба не галка: ей и подушка, ей и кадушка!

Наполнено было сердце у Маши за этими срядами до края еще невиданным чувством тайной и непривычной радости. Маша бережно укладывала в порядок вязанки, полушалки, полотно и одевалы, и улыбка не сходила с ее наклоненного над сундуками лица. Редко подойдет она и заглянет в окошко: девок ждала!

На дворе же, как на грех, было неприютно и неприглядно, бедно на хмуром свете зеленела острая травка, которую щипали у дома нахохленные индюшки, и на каждой травяной усинке висела крупная и чистая слеза.

Только с приходом девок вроде как все повеселело, запрыгали и заколыхались в глазах Спиридона, вышедшего из мельничного приделка встретить гостей, разноцветные цветы на девичьих сарафанах, подул от их подолов душистый сарафанный ветер, и, словно спелые яблоки падали, в самое сердце бил круглощекий задор и румянец.

Стар был человек, годам счет потерял, а молодому, кажется, бы не уважил!..

- Здравствуй, Спиридон Емельяныч, курочку пришли щупать, скоро ли яичко снесет?..

В ушах у Спиридона, как в молодости бывало, только: дон… дон… дон…

- Доброго добра… идите, идите с богом: Машенька там… в горнице. -Непривычно ласков Спиридон, и даже сам своему голосу дивится: такой он у него теплый да душевный, а сам взглянуть прямо не может, уперся себе в сапоги и руки развесил. - Доброго добра!..

Девки лущат семечки, весело глядят на Спиридона, распушились подолами с широкими сборами, и от ситцевых их сарафанов идет свежий душок, которым пахнут сарафанные цветы после стирки. Не ахти какие девки, таких, как Феклуша, в нашем месте раз да обчелся, баба по нашей округе больше в плечи да в грудь идет. Зато уж здоровья хоть отбавляй, и на подъем выносливы!