Чертознай - [3]

А кобылка востропятая, приискатели на смех подняли меня:

- И чего вы, рогожники, к Чертознаю лезете? Он забыл, как и кайло-то в руках держать. Будет землю рыть, ногой на бороду себе наступит.

Задели они меня за живое, осерчал я, выхватил рогожное знамя, взвалил его на плечо, скомандовал:

- Комсомо-о-лия! Аида за мной, малютки.

И повел прямо в тайгу, хотелось мне сразу их на золотое место поставить, было у меня на примете такое местишко сильно богатимое, да с пьянством забыл я - где оно.

Вот придем-придем, начнем шурфы рыть, я покрикиваю:

- Давай-давай-давай, малютки!

Парпи до седьмого пота преют, аж языки мокрые. Нет, вижу, что не тут.

- Аида на ново место! - командую.

Так и бродим по тайге, ковыряем породу, а толку ни беса лысого. "Ах, думаю, - старый дурак, пропил память". И ребята приуныли. Ну, я все-таки подбадриваю их:

- Солому ешь, фасон не теряй, малютки!

И стал я, братцы, с горя сильно пить, у спиртоносов водки добывать. Ой, грех, ой, грех... Так протрепались мы по тайге почем зря боле месяца.

И случилось, братцы мои, вскорости великое чудо чудное.

Как-то выпивши лежу ночью под елью, малютки храпят, намаялись, сердешные, а мне не спится. Вдруг, как в башку вложило, вспомнил. Ну, прямо вижу явственно: вершинка Моховой речушки, огромадный камень-валун, да кривая сосна развихлялась в три ствола... Выскочил я, загайкал, как лесовик:

- Го-го-го-го!.. Вставай, малютки, пляши! - И припустился возле костра в пляс. Комсомолия продрала глаза, спросонья закричала:

- Батюшки! Чертознай с ума сошел.

Одним словом, мы чуть свет то место разыскали: вот он, камнище, вот вихлястая сосна.

Я наклонился, рванул мох,- золото!.. Наклонился, рванул,- золото! Ребята принялись, как копнут где - золото!..

Вот ладно. Оставил их, говорю:

- Шуруй, малютки. Обогатим советскую власть. Давай-давай-давай! - А сам, дуй-не-стой на прииск.

Секретарь повстречал меня:

- Чертознай! Куда ты запропастился? Скоро торжество у нас, Народный дом открываем.

- Молчи, молчи, Петрович, - по-приятельски подморгнул ему и спрашиваю: - А робенчишка-то моего выпишешь?

А он:

- Деньги посланы, ребенок твой едет.

Я возрадовался, да шасть в цирюльню. Командую цирюльнику:

- Бороду долой, лохмы на башке долой!.. Чтоо личность босиком была, как у секретаря... Катай!

Цирюльник усадил меня в кресло, а мальчонке крикнул:

- Петька! Мыла больше, кипятку. Приготовь четыре бритвы! - И начал овечьими ножницами огромаднейшую мою бороду кромсать да лохмы. Он стрижет, Акулька подметает.

Я взглянул, батюшки! - целая корзина, стогом, да из этой шерсти теплые сапоги можно бы свалять. Оказия, еи-оогу... И пыхтел цирюльник надо мной с лишком полтора часа. А как воззрился я в зеркало, ну, не могу признать себя и не могу. Дурацкий облезьян какой-то... Ну, до чего жалко стало оороды...

Цирюльник полюбопытствовал:

- Уж не жениться ли задумали?

- Нет - отвечаю,-не жениться, а молодым хочу быть.

Ведь я с комсомолией работаю. Не с кем-нибудь, а с комсомо-о-лией! К тому ж скоро робенок должон ко мне прибыть.

- Ваш собственный-с?

- Да уже не твой же. На подивись.- Тут я вынул, конешно, из кисета карточку.

Цирюльник поглядел, сказал:

- Да это же совсем грудной ребеночек.

Л я ему:

- Ну, теперь он подрос, конешно. А у тя ладиколон есть?

Облей мне лысину, чтоб культурно воняло.

И вот слушайте, братцы мои, начинается самое заглавное.

Вот, значит, входим в Народный дом. Кругом флаги, аплакаты, музыка. Народищу - негде яблоку упасть, щ сцене за столом - начальство. У меня, конешно, рогожное знамя в руках, я команду подаю:

- Комсомолия, шагом марш! Ать-два, трах-тарарах. Атьдва, трах-тарарах, Ать-два. Стой!

Секретарь взглянул на меня, на облезьяна идиотского, удивился:

- Чертознай! Ты ли это? А где ж борода?

Я схватился было за бороду, бороды, действительно, не оказалось, я сказал:

- Отсохла, Петрович! Ну, товарищ секретарь, а мы к тебе с подарком. Я свое место заветное нашел. Новый богатимый прииск. - Тут обернулся я к робятам: - Комсомолия, вперед!

Ать-два! Давай-давай-давай, малютки! Мишка, шуруй золото на стол!

И зачали мои парни золотые самородки на стол валить. Тут все в ладоши забили. А я залез на сцену, сам громко закричал:

- Я всю жизнь, робята, хуже собаки маялся, купчишки обсчитывали меня, тухлятиной кормили, начальство по зубам било, и выхода мне из тайги не было. Не было! Я озлобился, пьяницей горьким стал, в сугробе едва не замерз, так бы и подох. А кто спас меня, кто меня в кроватку уложил, кто лекарствием отпаивал, кто уму-разуму учил? А вот кто: секретарь. Он первый... первый... за всю жизнь человека во мне увидел. Советская власть первая... на хорошую дорогу меня поставила. Да что меня - всех!

Опять все в ладоши стали хлопать, а я не вытерпел, скосоротился, заплакал. Утираю слезы кулаком да бормочу:

- Сроду, мол, не плакивал, а вот... от радости, от радости.

Всю жизнь с великой печали пьянствовал, дурак... Ребра поломаны, печенки-селезенки отбиты... А вот зарок дал, не пью теперича...

Секретарь заулыбался, вопросил:

- Давно пить-то бросил?

- Вторые сутки не пью! Шабаш.

Народишко засмеялся, а секретарь и говорит: