Чертова погремушка - [40]

— Бога тоже нет? — с трудом разлепив пересохшие губы, спросила я.

— Бога? — переспросил он и весь пошел переливами ядовитых оттенков — видимо, это обозначало язвительный хохот. — Нет, Бог как раз есть. Но только не здесь.

— Разве Он не вездесущ?

— Он вездесущ ровно настолько, насколько Сам этого захочет. Ваш мир ему неинтересен, поэтому Его здесь нет.

— А где же Он?

— Да Бог Его знает, — существо опять пошло ядовитыми разводами. — Каламбурчик-с. Видишь ли, есть такое место, где растет Древо жизни. Бог создал этот сад, посадил это деревце. И на нем, на деревце этом, в урожайный год созревают… эээ… яблочки. Срываешь яблочко — а это целый мир. Ваше яблочко Богу не понравилось. С червоточинкой яблочко. Он ведь людям дает свободу воли, а они такоооое творят. Вот посмотрел Он, посмотрел вперед… и задумался, что с вами делать. Уничтожить — жалко, такой уж Он… гринписовец. Исправлять — нельзя, свобода воли, не отменишь. Хотел оставить все как есть, на самотек пустить, а тут я мимо проходил. Вот и выпросил вас себе. Вроде как куратором.

— А… Христос?

Я думала, что глубже и страшнее того отчаяния, которое я испытывала прежде, уже быть не может. Но я ошибалась. Теперь я летела в самую черную и глубокую пропасть. В пропасть без дна.

— Посмотри на меня.

Я подняла глаза, удивленная его неожиданно мягким, ласковым тоном, и вскрикнула.

Белый хитон, длинные темно-русые волосы, борода, огромные, полные печали глаза… До боли знакомое лицо! Внезапно по нему словно волна пробежала — и вот уже терновый венец на голове, стекающие на лоб струйки крови, выражение смертной тоски и муки…

— Нет, — прошептала я, кусая губы.

— Да! — лик исчез, снова появилась зыбкая личина. — Это был я. Хорошая шутка, да? Как же вас легко обмануть. Даже не хочется обольщаться тем, что я хороший актер. Скорее, зрители слишком глупы и наивны. Ты представить себе не можешь, как я люблю эти моменты — когда каждый новый свежеумерший дурачок понимает, насколько сильно он в жизни… эээ… заблуждался.

— Нет, — повторила я. И еще раз, громче: — Нет!!! — все мое отчаяние вдруг превратилось в разрывную ярость. — Я тебе не верю! Слышишь, ты, сволочь?! Я! Тебе! Не верю!

Абсолютно не соображая, что делаю, я вскочила и бросилась на него с намерением растерзать в клочья. Мои руки прошли сквозь него, как будто сквозь голограмму. Не удержавшись на ногах, я полетела в пустоту…

Жизнь после смерти

— Леночка! Очнулась!

С трудом приподняв тяжеленные, как у Вия, веки, я обнаружила себя лежащей на кровати — похоже, больничной. Прозрачная трубка тянулась к тыльной стороне ладони. Противно пищащий монитор присосался ко мне датчиками так, что я вся была опутана разноцветными проводами. Стоило мне слегка перевести взгляд в сторону, все вокруг поплыло, в ушах зазвенело. Я увидела лицо Никиты — такое же зыбкое, как…

— Все, выйдите немедленно, а то больше не пущу! — услышала я сердитый женский голос и снова погрузилась в темноту. На этот раз в ней не было никого и ничего — и это было наслаждением.

Когда я очнулась в следующий раз, от капельницы тянулись уже две трубки, но монитор продолжали размеренно пищать. Туго забинтованные руки лежали на неудобных подставках. Лампа дневного света показалась мне ослепительно яркой — из глаз потекли слезы.

— Ну, что тут еще за сопли?

Рыхлая санитарка в застиранном халате бесцеремонно возюкнула по моему лицу влажной салфеткой. Затем откинула простыню и грубо стащила подгузник. Подоткнула под меня клеенку и все той же салфеткой начала обтирать ниже пояса. Это было настолько неприятно и унизительно, что я начала всхлипывать.

— Реви-реви, — злорадно фыркнула санитарка. — То ли еще будет, когда тебя отсюда в дурку переведут.

— Потише, дамочка! Придержите язык!

Никита, в халате и бахилах, стоял в дверях, на его скулах проступили красные пятна — я знала, так бывало всегда, когда он злился.

— А ты кто такой? — окрысилась санитарка. — Кто тебя сюда пустил? Это интенсивная терапия, а не проходной двор.

— Я пустил, — легко отодвинув Никиту, в палату вошел здоровенный дядька в зеленой хирургической пижаме. Вылитый Бармалей. — И он прав, Анна Петровна, придержите язык. Вам уже неоднократно указывали на недопустимость такого обращения с больными. Придется принимать меры.

— Да принимайте, — окрысилась санитарка, швырнула салфетку в лоток и пошла к двери. — За такую зарплату колоды эти ворочать да мыть — немного охотников. Вот хахаль пусть ее и моет.

— Проблема, — хмыкнул Никита и повернулся к Бармалею. — Можно? Я ухаживал за тяжелыми лежачими.

— Конечно. Только с катетерами осторожнее. И чтобы на датчики вода не попала. Сегодня-завтра понаблюдаем, все-таки очень уж необычный случай. А там видно будет. Психиатр еще должен с ней побеседовать. Разрешит — переведем в отделение.

— А если нет?

— Тогда они ее себе заберут.

Врач вышел, а Никита подошел ко мне.

— Привет, — сказал он и погладил меня по щеке. — Как ты?

— Нормально, — тяжелый шершавый язык ворочался во рту, как бревно.

— Ну, извольте совершать тувалет, барышня.

Я почувствовала, как загорелись уши.

— Вот только давай без жеманства, — поморщился Никита, отжимая салфетку. — После той малоаппетитной сцены, которую я наблюл в ванной, тебе уже, кажется, нечего стесняться. Во всяком случае, меня уже ничем не испугаешь. Дурочка, — добавил он, глубоко вздохнув.