Чертова дюжина ножей +2 в спину российской армии - [87]

И еще. В армии, особенно по второму году, учитывая специфику службы на складе ГСМ, Провоторов усугубил свое предрасположение к алкоголю. Дома же, за неимением спирта, в предостаточном количестве хлебал самогон. Правда, пока еще на работе держался, а вот после нее… Особенно раскрепостился, похоронив мать: ведь теперь появился железный повод к употреблению горячительного — все поминал ее чуть ли не ежевечерне. Ну а поскольку самогон хотя и дешевле магазинной очищенной обходился, однако в семейном бюджете дыру тоже пробивал немалую, Борис пораскинул мозгами и скатал на своем МТЗ в летный полк, объявив в штабе, что подыскивает квартиранта…

Итак, пока хозяин дома и флигелька отсыпался после утреннего возлияния, хозяйка и квартирант, завершив завтрак, продолжили общение. И не будучи по природе сильно красноречивым с женским полом, Нартов по ходу беседы неожиданно для себя рискнул почитать Марине собственные стихи.

К сочинительству Алексей пришел на втором курсе. Можно сказать, совсем случайно. Тогда в военном вузе объявили конкурс на создание гимна училища, «наиболее ярко и правдиво отражающего специфику и героику профессии офицера, традиции Вооруженных Сил России, а также преемственность поколений защитников нашей необъятной Родины»… В общем, что-то в духе заслуженно подзабытого метода социалистического реализма. Нартов и за перо-то взялся разве что за компанию с лидерами своей группы, и в итоге у него родились следующие четверостишья:

Мы, гесеэмщики, воины тоже,

Армии нашей частица родной.

Служба у нас на другие не похожа,

Но по-любому главнее любой.

Мы мирный труд Отчизны охраняем,

Страны огромной мы — надежный щит,

И хоть мы сами, признаем, не летаем,

Без нас самолет не полетит.

Далее автор соглашался с тем, что, опять-таки «мы не танкисты, не артиллеристы». Зато констатировал: «Без нас ни танк, ни бэтер не помчится», а в отношении пушки утверждал — она «в тылу глубоком останется стоять».

Были еще в этой конкурсной работе строки, касающиеся ракетных войск, военно-морского флота, связистов, саперов, военных медиков и еще почему-то войск химзащиты — на чем соискатель, вняв знаменитому изречению Козьмы Пруткова: «Нельзя объять необъятное», вовремя остановился. И подытожил:

Масла с горючим — как кровь для человека,

Для всяких войск всегда они важны,

И пусть пройдет не меньше чем три века,

Мы снова будем всем-всем в армии нужны!

Варианту Алексея сослуживцы прочили первое место. Нет, компетентное жюри (начальник училища, генерал плюс четыре полковника, в число которых входил и имеющий филологическое образование) решило-таки отдать его поэту-профессионалу, которого подрядили для подстраховки: а вдруг из курсантов никто ничего путного не родит? Мэтр свой гонорар честно отработал, хотя предъявленный им текст оказался пусть и правилен со всех сторон, но написан без той душевной теплоты, что легко угадывалась в сочинении Нартова. Однако тому попеняли на неточность рифм, сбой ритма, сомнительное сравнение и «некоторую наивность» да еще придрались к словосочетанию «три века»: «А почему не два или, скажем, не пять? Где логика?» Впрочем, вторую премию присудили единогласно. Что и подтолкнуло будущего офицера пополнить ряды служителей музы Евтерпы, поскольку и в дальнейшем он сочинял стихи единственно военно-патриотической тематики.

Итак, добыв с полки заветную общую тетрадь, куда переписывались беловые варианты новых произведений, Алексей смущенно прокашлялся и, сначала робко, а потом все больше воодушевляясь, стал декламировать их гостье, которая восторженно прослушала содержимое тетради от верхней крышки и до последних, пока чистых листов. Еще бы: лично ей никто никогда в жизни не читал собственных стихов! А классическую поэзию она уважала. Особенно Есенина и отдельные вещи Бунина (скажем, то же «Слово»): в детдоме преподавательница русского языка и литературы свой предмет и знала и с неослабевающим интересом преподнести умела…

Нет, конечно, так или иначе прославляющие армию и пропагандирующие военную профессию стихи Нартова всякий изощренный литератор забраковал бы на корню, обвинив в неумеренном пафосе, беспомощности стиля, менторстве, обилии штампов, а уж по части теории стихосложения вообще бы разгромил. Но Марина уловила в услышанном в первую очередь сильные, а порой даже поразительные по искренности чувства.

— И это все ты сам? — задала она риторический вопрос, когда Алексей наконец бережно закрыл толстую тетрадь в ярко-красном переплете.

— Разумеется.

— Ой, какой же ты, однако, молодец!

— Скажешь тоже…

— Нет, правда! Вот никогда бы не подумала…

— Эй, шалава! Да ты точно совсем обнаглела! А ну, бегом в дом, к плите! Я жрать хочу! — заорал проспавшийся Борька, возникший на пороге флигелька, и с появлением в дверном проеме небритой оплывшей физиономии разом канула в небытие вся романтическая обстановка домашнего литературного утренника.

На какую-то секунду наступило напряженное молчание. Нарушил его опять-таки Борька:

— Ну, так… Если сейчас, с-сука, домой не пойдешь — вон Бог, а вон порог! Можешь к Спиридонихе уматывать, только с концами! Безвозвратно! В ногах потом будешь валяться — не приму! А ты, Лешка, начинай другое жилье подыскивать. Таких наглых квартирантов… да за любую цену не потерплю! Ишь, голубки какие, сидят друг против друга, воркуют! А сами, может, уже и переспали… Ну? Чего языки в ж… позасовывали? Нечего сказать?