Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX — начала XX века - [74]
— Опять кот! Снова кот! Уберите его, он уже сидит у меня на спине!
Басилиса Пригожая подошла ко мне, с таинственным видом подтолкнула к матушке. Она наклонилась и дрожащим голосом проговорила мне на ухо, причем волоски ее родинок коснулись моего лица:
— Скрести руки!
Я скрестил руки, и Басилиса сказала, чтобы я возложил их на спину матушки. Тихим голосом она торопила меня:
— Что ты чувствуешь, детка?
Испуганный, я ответил тем же тоном, что и старуха:
— Ничего!.. Я ничего не чувствую, Басилиса.
— Не видишь ли ты, как что-то поблескивает?
— Ничего не вижу, Басилиса.
— Не чувствуешь ли ты кошачью шерсть?
— Ничего не чувствую.
И я зарыдал, напуганный криками матушки. Басилиса взяла меня на руки и вынесла в коридор:
— Ах, озорник, согрешил ты, наверное, вот и не можем напугать врага рода человеческого!
Она вернулась в спальню. Я остался в коридоре, полный тоски и страха, гадая о своих детских грехах. Крики в спальне все продолжались, а по всему дому стали ходить со свечами.
После этого долгого дня наступила такая же долгая ночь: перед образами горели лампады и все говорили шепотом, останавливаясь в проеме дверей, которые распахивались и скрипели. Я уселся в коридоре у стола, на котором стоял подсвечник с двумя свечами, и принялся думать про великана Голиафа.[114] Антония, которая прошла мимо, вытирая платком глаза, спросила меня угасшим голосом:
— Что ты делаешь здесь?
— Ничего.
— Почему не учишь уроки?
Я посмотрел на нее в удивлении — как может она спрашивать, почему я не занимаюсь, когда матушка больна. Антония ушла по коридору, а я снова стал размышлять об истории этого великана-язычника, который взял да и умер от удара камнем. В те времена ничто меня так не восхищало, как та ловкость, с какой юный Давид метал камни пращой. Я ставил себе целью обучиться этому, когда выйду погулять на берег реки. У меня было смутное и романическое желание нацелить свою пращу прямо в бледный лоб студента из Бреталя. Снова прошла Антония с жаровней, которая источала аромат лаванды.
— Что ты не ложишься, малыш?
И опять торопливо пошла по коридору. Я не лег, но уснул, положив голову на стол.
Не знаю, была ли это одна ночь, или их было много, потому что в доме всегда было темно и горели светильники перед образами. Помню, что когда я не спал, то слышал крики матушки, таинственные разговоры слуг, скрип дверей и звук колокольчика на улице. Басилиса Пригожая приходила за подсвечником, уносила его на минуту и приносила с двумя новыми свечами, которые едва теплились. Однажды, приподняв голову от стола, я увидел какого-то мужчину без пиджака, который сидел напротив меня и шил. Он был очень мал ростом, со лба лыс и одет в красный жилет. Улыбаясь, он поздоровался со мной:
— Вы спали, прилежный puer?[115]
Басилиса сняла нагар со свечей.
— Разве ты не помнишь моего брата, плутишка?
Сквозь сонное оцепенение я вспомнил сеньора Хуана де Альберте. Бывало, я видал его, когда старушка водила меня по вечерам на колокольню собора. Брат Басилисы штопал сутаны под сводами церкви. Вздохнула Пригожая:
— Он здесь для того, чтобы готовить елей в Кортиселе.
Я заплакал, и старики стали просить меня не шуметь. Слышался голос матушки:
— Прогоните от меня кота! Прогоните этого кота!
Басилиса Пригожая входит в ту спальню, что рядом с лестницей, ведущей на чердак, и выходит, неся крест черного дерева. Она бормочет что-то невнятное и осеняет меня крестом спереди, сзади, с боков. Затем передает мне крест, сама же берет ножницы своего брата, эти портняжные ножницы, большие и ржавые, которые, раздвигаясь, издают железный звук.
— Нужно освободить ее, она просит…
Взяв за руку, она провела меня в спальню матушки, которая все кричала:
— Прогоните кота! Прогоните кота!
На пороге старуха шепотом дала мне наказ:
— Ступай потихоньку и положи крест на подушку… Я здесь остаюсь, в дверях.
Я вошел в спальню. Матушка приподнялась, волосы ее были растрепаны, руки протянуты вперед, а пальцы судорожно скрючены. Одна рука была черной, а другая — белой. Антония смотрела на нее, бледная и умоляющая. Я обошел ее и, оказавшись напротив, увидел глаза сестры — черные, глубокие, сухие. Я бесшумно поднялся к кровати и положил крест на подушки. А в дверях, на пороге, вся сжавшись, стояла Басилиса Пригожая. Только на миг я увидел ее, когда карабкался на кровать, потому что, едва я возложил крест на подушки, матушка изогнулась и черный кот выскочил из-под покрывала и бросился к дверям. Я зажмурился и, стоя с закрытыми глазами, услышал, как лязгнули ножницы Василисы. Потом старуха подошла к постели, где корчилась матушка, и вынесла меня из спальни. В коридоре возле стола, позади которого обозначилась карликовая тень портного, при свете свечей, она показала черные кровоточащие обрезки, перепачкавшие ей руки, и сказала, что это котиные уши. Старик накинул плащ и пошел готовить мирру.
Дом наполнился запахом воска и молитвами людей, читающих их смутным шепотом… Вошел священник в облачении и устремился вперед, приложив ладонь ребром к губам. Он шел в сопровождении Хуана де Альберте. Портной, крепкий карлик, семенит, повернув голову, тащит плащ за собой и, держа двумя пальцами за козырек шапку, очень изящно помахивает ею, как делают во время процессий мастеровые. Позади медленно движется темная группа людей, они тихими голосами читают молитвы. Проходят комнаты посредине, от двери к двери, не растягиваясь. В коридоре несколько фигур опустились на колени и стали бить поклоны. Образовалась сплошная цепь до открытых дверей матушкиной спальни. А там, в накидках и со свечой в руке, на коленях стояли Антония и Басилиса. Меня подталкивали вперед чьи-то руки, на мгновение высовывавшиеся из-под темных накидок и вновь соединявшиеся на кресте. То были старушечьи руки, похожие на плети, старухи молились в коридоре, выстроившись в шеренгу вдоль стены, темные профили клонились к груди. В спальне матушки одна плачущая сеньора, у которой был надушен платок и которая в своих длинных назарейских одеждах казалась мне лиловой, словно далия,
Подлинная фамилия этого замечательного писателя — Домингес Бастида, печатался же он под фамилией Беккер, второй, не переходящей к сыну частью отцовской фамилии. Родился он в Севилье, в семье давно обосновавшихся в Испании и уже забывших родной язык немцев. Рано осиротев, Беккер прожил короткую, полную лишений жизнь, которая стала таким же воплощением романтической отверженности, как и его стихи. Умер Г. А. Беккер в расцвете творческих сил от чахотки.Литературное наследие писателя невелико по объему, и большинство его произведений было опубликовано лишь посмертно.
Подлинная фамилия этого замечательного писателя — Домингес Бастида, печатался же он под фамилией Беккер, второй, не переходящей к сыну частью отцовской фамилии. Родился он в Севилье, в семье давно обосновавшихся в Испании и уже забывших родной язык немцев. Рано осиротев, Беккер прожил короткую, полную лишений жизнь, которая стала таким же воплощением романтической отверженности, как и его стихи. Умер Г. А. Беккер в расцвете творческих сил от чахотки.Литературное наследие писателя невелико по объему, и большинство его произведений было опубликовано лишь посмертно.
Подлинная фамилия этого замечательного писателя — Домингес Бастида, печатался же он под фамилией Беккер, второй, не переходящей к сыну частью отцовской фамилии. Родился он в Севилье, в семье давно обосновавшихся в Испании и уже забывших родной язык немцев. Рано осиротев, Беккер прожил короткую, полную лишений жизнь, которая стала таким же воплощением романтической отверженности, как и его стихи. Умер Г. А. Беккер в расцвете творческих сил от чахотки.Литературное наследие писателя невелико по объему, и большинство его произведений было опубликовано лишь посмертно.
Подлинная фамилия этого замечательного писателя — Домингес Бастида, печатался же он под фамилией Беккер, второй, не переходящей к сыну частью отцовской фамилии. Родился он в Севилье, в семье давно обосновавшихся в Испании и уже забывших родной язык немцев. Рано осиротев, Беккер прожил короткую, полную лишений жизнь, которая стала таким же воплощением романтической отверженности, как и его стихи. Умер Г. А. Беккер в расцвете творческих сил от чахотки.Литературное наследие писателя невелико по объему, и большинство его произведений было опубликовано лишь посмертно.
Подлинная фамилия этого замечательного писателя — Домингес Бастида, печатался же он под фамилией Беккер, второй, не переходящей к сыну частью отцовской фамилии. Родился он в Севилье, в семье давно обосновавшихся в Испании и уже забывших родной язык немцев. Рано осиротев, Беккер прожил короткую, полную лишений жизнь, которая стала таким же воплощением романтической отверженности, как и его стихи. Умер Г. А. Беккер в расцвете творческих сил от чахотки.Литературное наследие писателя невелико по объему, и большинство его произведений было опубликовано лишь посмертно.
Подлинная фамилия этого замечательного писателя — Домингес Бастида, печатался же он под фамилией Беккер, второй, не переходящей к сыну частью отцовской фамилии. Родился он в Севилье, в семье давно обосновавшихся в Испании и уже забывших родной язык немцев. Рано осиротев, Беккер прожил короткую, полную лишений жизнь, которая стала таким же воплощением романтической отверженности, как и его стихи. Умер Г. А. Беккер в расцвете творческих сил от чахотки.Литературное наследие писателя невелико по объему, и большинство его произведений было опубликовано лишь посмертно.
Один из самых знаменитых откровенных романов фривольного XVIII века «Жюстина, или Несчастья добродетели» был опубликован в 1797 г. без указания имени автора — маркиза де Сада, человека, провозгласившего культ наслаждения в преддверии грозных социальных бурь.«Скандальная книга, ибо к ней не очень-то и возможно приблизиться, и никто не в состоянии предать ее гласности. Но и книга, которая к тому же показывает, что нет скандала без уважения и что там, где скандал чрезвычаен, уважение предельно. Кто более уважаем, чем де Сад? Еще и сегодня кто только свято не верит, что достаточно ему подержать в руках проклятое творение это, чтобы сбылось исполненное гордыни высказывание Руссо: „Обречена будет каждая девушка, которая прочтет одну-единственную страницу из этой книги“.
Роман «Шпиль» Уильяма Голдинга является, по мнению многих критиков, кульминацией его творчества как с точки зрения идейного содержания, так и художественного творчества. В этом романе, действие которого происходит в английском городе XIV века, реальность и миф переплетаются еще сильнее, чем в «Повелителе мух». В «Шпиле» Голдинг, лауреат Нобелевской премии, еще при жизни признанный классикой английской литературы, вновь обращается к сущности человеческой природы и проблеме зла.
Самый верный путь к творческому бессмертию — это писать с точки зрения вечности. Именно с этой позиции пишет свою прозу Чингиз Айтматов, классик русской и киргизской литературы, лауреат престижнейших премий. В 1980 г. публикация романа «И дольше века длится день…» (тогда он вышел под названием «Буранный полустанок») произвела фурор среди читающей публики, а за Чингизом Айтматовым окончательно закрепилось звание «властителя дум». Автор знаменитых произведений, переведенных на десятки мировых языков повестей-притч «Белый пароход», «Прощай, Гульсары!», «Пегий пес, бегущий краем моря», он создал тогда новое произведение, которое сегодня, спустя десятилетия, звучит трагически актуально и которое стало мостом к следующим притчам Ч.
В тихом городке живет славная провинциальная барышня, дочь священника, не очень юная, но необычайно заботливая и преданная дочь, честная, скромная и смешная. И вот однажды... Искушенный читатель догадывается – идиллия будет разрушена. Конечно. Это же Оруэлл.