Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX — начала XX века - [27]

— Я так и думал, что ты дождешься меня, — проговорил один.

— Я надеялся, что ты так подумаешь, — отозвался другой.

— Куда пойдем?

— Куда угодно, лишь бы там было четыре пяди ровной почвы, где развернуться, да хоть крохотный лучик света.

Завершив сию краткую беседу, молодые люди углубились в одну из улочек, выходящих на Сокодовер и пропали во тьме, как те ночные призраки, которые, вселив минутный ужас в сердце увидавшего их, распадаются на мельчайшие частицы тумана и исчезают в лоне мглы.

Долго кружили они по улицам Толедо, выискивая место, подходящее для того, чтобы подвести итог своему соперничеству, однако ночная темнота была столь глубокой, что поединок казался неосуществимым. И все-таки оба желали биться, причем до зари, ибо с лучами солнца королевские рати отправлялись в поход, и вместе с ними Алонсо.

Итак, они брели наугад по пустынным площадям, темным галереям, тесным, сумрачным проулкам, пока наконец не различили, как мерцает вдали огонек, крохотный, едва теплящийся, окруженный среди тумана кольцом таинственного, неверного света.

Они вышли на улицу Христа: свет, видневшийся в конце ее, исходил, должно быть, от лампады, что зажигалась в те времена — и зажигается по сей день — под Распятием, от коего и происходит ее название.

Углядев этот огонек, оба радостно вскрикнули, ускорили шаг и через недолгое время очутились подле образа, перед которым горела лампада.

Ниша в стене, в глубине которой виднелся распятый Спаситель с черепом у подножия креста, грубый дощатый навес, защищающий Его от непогоды, да небольшая, подвешенная на бечеве лампада, которая озаряла Его, раскачиваясь на ветру, — вот как выглядел образ Христа с черепом; побеги плюща, выросшие между потемневших, выщербленных плит, оплели Его, образовав нечто вроде зеленого шатра.

Рыцари, почтительно склонив головы перед Христом, скинули береты и прошептали краткую молитву, затем огляделись, выбирая место для боя, сбросили на землю плащи, встали в позицию и, подав друг другу знак коротким кивком, скрестили шпаги. Но они не успели ни шагнуть вперед, ни сделать выпад: едва зазвенела сталь, как свет вдруг погас и улица погрузилась в непроглядную тьму. Будто пораженные единой мыслью, противники, очутившись в кромешной мгле, отступили на шаг, опустили шпаги и устремили взгляд на лампаду: та, мгновение назад совсем угасшая, затеплилась снова, едва они прекратили бой.

— Должно быть, порывом ветра задуло огонек, — воскликнул Каррильо, вновь становясь в позицию и окликая Лопе, которому было явно не по себе.

Лопе, встрепенувшись, сделал шаг вперед, вытянул руку, и клинки зазвенели вновь; но едва они соприкоснулись, как свет сам собою погас и не зажигался до тех пор, пока шпаги не разъединились.

— Странно все это, по правде говоря, — прошептал Лопе, глядя на лампаду, которая загорелась снова и теперь слабо раскачивалась на ветру, бросая дрожащие, причудливые блики на желтый череп, помещенный у ног Христа.

— Полно! — возразил Алонсо. — Наверное, богомолка, которой поручено следить за лампадой, обкрадывает прихожан и жалеет масла; его там на донышке, поэтому свет то вспыхивает, то гаснет: того гляди, потухнет совсем.

И с этими словами пылкий юноша изготовился к защите. Его противник поднял шпагу… но на этот раз не только густейшая, непроницаемая мгла окутала их: в тот же самый миг их слуха достигло гулкое эхо, таинственный голос, напоминающий протяжные стенания ветра, который, не находя выхода из кривых, узких и темных улиц Толедо, облекает свои жалобы едва ли не в человеческие слова.

Что напел им этот жуткий, сверхъестественный голос, так никто никогда и не узнал; но звук его вселил в сердца молодых людей столь глубокий ужас, что шпаги выпали у них из рук, волосы встали дыбом, холодный, будто предсмертный, пот выступил на теле, объятом дрожью, и на бледном лбу.

Огонек, трижды потухавший, в третий раз вернулся к жизни, и мрак рассеялся.

— Да! — воскликнул Лопе, видя, что его нынешний соперник, а в былые времена — лучший друг, стоит неподвижно, такой же испуганный и бледный, как и он сам. — Бог не дозволяет поединка между нами, препятствует братоубийственной битве, ибо этот бой оскорбляет небеса, перед лицом которых мы сотни раз клялись в вечной дружбе.

С этими словами он бросился к Алонсо, и друзья крепко, с несказанным волнением обнялись.

Несколько минут они стояли молча, не выпуская друг друга из объятий, а потом Алонсо заговорил взволнованно и смущенно:

— Я знаю, Лопе: ты любишь донью Инес; не могу сказать, так ли сильно, как я, но ты ее любишь. Раз уж поединок между нами невозможен, вручим ей нашу судьбу. Пойдем сейчас к ней, пусть она без всякого принуждения решит, кому быть счастливым, а кому страдать. Мы оба подчинимся ее решению, и тот, кого она не удостоит свой милостью, отправится на рассвете с королевской ратью искать забвения в тяготах войны.

— Если ты того хочешь, да будет так, — отвечал Лопе.

И друзья рука об руку направились к собору: там на площади, во дворце, от которого ныне не осталось и следа, обитала донья Инес де Тордесильяс.

Уже разгоралась заря, а поскольку родственники доньи Инес, среди них и ее брат, отправлялись с королевским войском, можно было надеяться, что в столь ранний утренний час удастся проникнуть во дворец.