Чертог фантазии - [36]

— Если бы мог поэт зажечь свой светильник от этого великолепного огня, — заметил я, — он светил бы ночами во имя высокой цели.

— Вот к этому как раз очень склонны нынешние поэты, — сказал в ответ мне критик. — Самое большое благо от сожжения литературы прошлого в том и заключено, что теперь авторам придется зажигать свои светильники от солнца или звезд.

— Если сумеют подняться до таких высот, — возразил я. — А для этого необходим великан, который потом подарит свет маленьким людям. Не каждый в силах, подобно Прометею, украсть огонь с небес, но когда огонь уже на земле, им так легко растапливать очаг.

Я был поражен несоответствием материального объема сочинений писателя и яркостью и продолжительностью их горения. Не нашлось, к примеру, ни единого фолианта прошлого века, как, впрочем, и века нынешнего, который мог бы соперничать в этих свойствах с красивой детской книжкой «Сказки Матушки Гусыни». «Мальчик-с-пальчик» горел лучше, чем биография герцога Мальборо. Эпические томы, да не один, а дюжина, обратились в белый пепел прежде, чем успела наполовину прогореть страница старинной баллады. И не единожды я наблюдал, как книжки увенчанных признанием стихов оставляли лишь облачко удушливого дыма, а строки безымянного барда, мелькнувшие на газетной странице, взмывали к звездам пламенем, соперничавшим с ними в яркости. Подумалось мне также, что стихи Шелли горели яснее любой книги его современников, выгодно отличаясь от томиков лорда Байрона, рассыпавших мрачные блики и испускавших клубы черного дыма. Что же до Тома Мура, то иные из его песен издавали запах горящей лекарственной облатки.

Я испытывал особый интерес к тому, как горели труды американских писателей, с точностью отсчитывая по часам мгновения, потребные для превращения большинства их дурно отпечатанных книг в горки золы. Разгласить эти ужасные тайны было бы непредусмотрительно, а быть может, и опасно, поэтому я удовольствуюсь замечанием, что сочинения, авторов которых высоко превозносила молва, далеко не всегда сгорали красиво. Я с живостью припоминаю, как отлично пылала тоненькая книжечка стихов Эллери Чаннинга[89], хотя, по правде говоря, отдельные ее страницы издавали пренеприятное шипение и треск.

Любопытная вещь происходила с некоторыми авторами, как американскими, так и иностранными, чьи книги, весьма солидные по виду, вместо того чтоб запылать или хотя бы дымно затлеть, неожиданно таяли, обнаружив, таким образом, что состояли изо льда.

Если не будет сочтено нескромностью упоминание моих собственных сочинений, то, признаюсь, я ожидал их появления с отцовским чувством — но тщетно. Скорее всего, они испарились от первого же соприкосновения с жаром костра, в лучшем случае я могу тешить себя надеждой, что они добавили одну-две неприметные искорки к огненному великолепию ночи.

— О горе, горе мне! — стенал обрюзгший джентльмен в зеленых очках. — Все гибнет, и мне незачем долее жить. Смысл жизни отнят у меня. Теперь мне не добыть и не купить ни единой книги!

— А это, — промолвил спокойный наблюдатель рядом со мной, — книжный червь — один из тех, кто рождается на свет, чтобы пережевывать мертвые мысли. Вы видите, его платье покрыто библиотечной пылью. Он не способен мыслить самостоятельно и теперь, когда сожжен запас чужих идей, я, право же, не знаю, как он выживет. Быть может, вы найдете слова, чтобы его утешить?

— Любезный господин, — обратился я к отчаявшемуся книжнику, — разве Природа не лучше книги? И разве сердце человека не глубже любой философии? И разве жизнь не полна поучительности, которую писатели прошлого не сумели полностью уложить в свои максимы? Воспряньте же духом! Великая книга Времени по-прежнему раскрыта перед нами и, если мы сумеем правильно прочесть ее, она послужит нам источником вечной Истины.

— О мои книги, мои бесценные печатные книги! — твердил убитый горем книжный червь. — Моя единственная реальность была заключена между книжными переплетами, а нынче не сохранилось и потрепанной брошюрки!

Как раз в эту минуту в пылающий костер летело последнее, что осталось от литературы прошедших веков, — туча брошюр, выпущенных печатнями Нового Света. Огонь мгновенно поглотил их. Впервые со времен Кадма земля избавилась от буквенной чумы — перед сочинителями следующего поколения открылось завидное поле деятельности.

— Есть ли еще пища для огня? — спросил я с некоторой тревогой. — Не думаю, что можно продолжать реформы, если мы, конечно, не хотим поджечь землю и отважно прыгнуть в бесконечное пространство.

— Как ошибаетесь вы, добрый друг, — возразил мой собеседник. — Поверьте, костру не дадут погаснуть, пока не добавят в него топлива, которое обескуражит многих, дотоле охотно споспешествовавших огню.

Но все же старания толпы на некоторое время замедлились, пока, должно быть, главари обсуждали, что делать дальше. Между тем философ предал огню свою теорию, что было жертвой — по мнению людей, способных оценить ее, — наиболее значительной из всех. Сгорела она, однако, незаметно. Неутомимые из толпы, отказываясь даже от минутной передышки, взялись за палую листву и хворост, разжегши костер до небывалого жара. Но это была всего лишь забава.