Чертог фантазии - [34]

Как бы то ни было, но на костер, грохоча, въезжали большие пушки, гром которых издавна отождествлялся с гласом битвы: артиллерия Великой армады, осадный парк Мальборо, нацеленные друг на друга пушечные жерла Наполеона и Веллингтона. Костер, в который уже столько времени подбрасывали сухое топливо, разгорелся так, что ни медь, ни железо не выдерживали жара. Замечателен был вид страшных орудий смерти, тающих, как восковые игрушки. Армии всех стран промаршировали вокруг ревущего пламени под бравурные звуки военных оркестров, швыряя в огонь мушкеты и сабли. Знаменосцы, в последний раз подняв глаза на боевые штандарты, простреленные, изорванные, испещренные надписями в память одержанных побед, в последний раз молодцевато развернув полотнища на ветру, опустили знамена в костер, взвивший их к облакам. Когда церемония окончилась, в мире не осталось никакого оружия, разве что в каком-нибудь из наших государственных арсеналов завалялся ржавый королевский меч или иной воинский трофей времен революции. Разом загремели барабаны и запели фанфары прелюдией к провозглашению всесветного и вечного мира, возвещая, что отныне не кровью будет завоевываться слава, а род человеческий станет соперничать в наилучшем труде на общее благо, что в грядущем только полезный труд сможет называться подвигом. Эта счастливая весть разнеслась вокруг и вызвала неописуемую радость у всех, кого ужасала чудовищность и нелепость войн.

Но я отметил кривую усмешку на обветренном лице статного старого воина — судя по его шрамам и шитому золотом мундиру, он мог быть одним из славных сподвижников Наполеона, — который вместе с другими только что бросил в огонь саблю, полвека дружившую с его правой рукой.

— Так, так! — проворчал он. — Пусть себе провозглашают, что хотят, а в конце концов все эти глупости только добавят работы литейщикам и оружейникам!

— Неужто, генерал, — спросил я в изумлении, — неужто вы полагаете, что род людской вернется снова к прошлому безумию настолько, что опять станет ковать мечи и отливать пушки?

— В этом нужды не будет, — ответствовал с насмешкой некто, не познавший доброты и не веривший в нее. — Когда пожелал Каин убить брата своего, он недолго искал оружие.

— Посмотрим, — промолвил ветеран. — Тем лучше, если я не прав, но, не желая философствовать, я все же полагаю, что надобность в войнах куда больше, чем думают эти добрые господа. Ответьте мне: где же будут решаться все мелкие людские споры? И кто станет улаживать разногласия между странами? Поле битвы — единственный суд, который может заняться всем этим.

— Вы забываете, генерал, — возразил я, — что в наш просвещенный век Разум и Человеколюбие будут судьями дел человечества!

— Да, вот об этом я и впрямь забыл! — буркнул старый вояка и, хромая, пошел прочь.

Огонь меж тем питали предметы, что доселе считались еще более необходимыми для блага общества, чем оружие, уже сгоревшее на наших глазах. Группа реформаторов объехала весь свет, собирая инструменты, к которым прибегали различные народы для смертной казни. Дрожь пробежала по толпе, когда перед огнем появились эти орудия устрашения. Даже пламя вначале словно отпрянуло от них, осветив ярчайшим светом убийственную хитроумность их устройства, с достаточной убедительностью подтверждавшую смертельную несправедливость человеческих законов, применявшихся на протяжении долгих веков. Эти древние воплощения жестокости, эти ужасающие механические монстры, эти изобретения, которые, казалось, порождены были чем-то гораздо худшим, нежели обыкновенное человеческое сердце, эти предметы, таившиеся в сумрачных подземельях старинных тюрем, — все то, о чем испуганным шепотом повествовалось в легендах, теперь открылось взгляду. Топоры, заржавевшие от аристократической и королевской крови, большой набор веревок, обрывавших дыхание простолюдинов, — теперь все это было свалено в одну кучу. Приветственные крики встретили появление гильотины, которую подкатили к костру на тех самых колесах, какие возили ее по окровавленным улицам Парижа. Но громче всего зазвучали рукоплескания, вознося к далеким небесам весть о триумфе и искуплении земли, когда перед костром появилась виселица. Правда, путь реформаторам загородил человек, похожий на безумца, яростно хрипевший и пытавшийся грубой силой задержать их продвижение. Возможно, не покажется удивительным, что палач старался, как умел, спасти и сохранить тот инструмент, который давал средства к жизни ему и смерть людям куда более достойным, но особо следует отметить, что несколько человек совсем иного разряда — даже священнослужители, которым мир склонен вверять свои добрые дела, — приняли точку зрения палача.

— Остановитесь, братие! — возгласил один из них. — Ложно понятое человеколюбие ввело вас в заблуждение. Вы не ведаете, что творите. Виселица — орудие, данное нам свыше. Водворите ее с почетом на прежнее место, иначе миру будет угрожать немедленное разрушение и погибель!

— Вперед! Вперед! — выкрикивал глава реформаторов. — В огонь проклятое орудие исполнения кровавых человеческих законов! Как может закон поощрять добро и любовь, пока он воздвигает виселицы как свой главнейший символ? Еще одно усилие, друзья мои, и мир избавится от тягчайшего заблуждения.