Черный воздух. Лучшие рассказы - [189]

Понимал это каждый – каждый, кто не совсем уж дурак, а дураков, не понимающих столь фундаментальных вещей, на свете найдется немного. Возможно, Геббельс именно из таковых, хотя он скорее расчетливый оппортунист, или просто безумец… однако большинство из собравшихся в зале все понимали прекрасно. Все они слышали бомбардировщики по ночам, все под вой сирен воздушной тревоги спускались в метро и, стоя там, в темноте, слышали, как мир наверху содрогается от грохота сотен, тысяч литавр. Все они видели израненных, изувеченных юношей среди публики. Все читали газеты, все слушали радио, все допоздна разговаривали на кухнях с друзьями, которым верили. Берлинцы, они понимали все.

Вскоре литаврщик обнаружил, что концовки буйных пассажей посреди первой части, затяжных дробных фраз, написанных для него Бетховеном, могут звучать в точности как ночные бомбардировщики над головой, причем бомбардировщики разных марок – смотря, как быстро, как близко к ободу чаши бьешь. Таким образом ему удалось воспроизвести и басовитый рокот «Хейнкелей», отрывающихся от земли, и высокое стаккато «Де Хэвилендов», и жирный, масляный гул волны атакующих «Ланкастеров». Гудение моторов перемежалось взрывными ударами в середину литавр, вроде зенитного огня… сходство выходило поразительное. Как будто в своем пророческом одиночестве глухой старик услышал, почувствовал эхо неумолимого будущего, перевел его на язык иксов, и «tr», и «sf», и «fff»[98], и косых черт поперек нот, означающих «бомбардировщик».

Теперь назад, к роковому, неумолимому ритму главной темы. Тут он сумел воссоздать грохот тяжелых пушек прошлой войны. Дравшемуся на той войне, ему довелось слышать пушки любого сорта столько раз, что и не сосчитать, и порой канонада гремела в том самом ритме, какого требовал от музыканта Бетховен, целыми часами напролет. Пятьдесят километров «Больших Берт», палящих всю ночь до утра… да, сейчас этот опыт как нельзя кстати! Окрыленный мелодией, он вдохновенно бил в литавры – изо всех сил, а то и еще сильнее. Сомнений быть не могло: каждый сидящий в зале узнал эту музыку сразу.

Конечно же, вне музыки о войне говорили редко: нельзя. В стенах Филармонии литаврщик держался с той же осторожностью, что и все прочие, а уж рядом с виолончелями, поблизости от Раммельта, Клебера, Бухольца, Шульдса или Войвота, вовсе держал рот на замке – эти пятеро были до одиозности рьяными членами партии. Какие-то пять человек, однако этого вполне хватало, чтоб отравить атмосферу во всем оркестре. Однажды Войвот на глазах у литаврщика рыкнул на Ганса Бастиана, мягкохарактерного маленького скрипача:

– Теперь «хайль Гитлер» говорить надо, когда здороваешься!

А Бастиан отвечал:

– Ах, но и просто доброго утра пожелать тоже неплохо, не так ли?

А Войвот так уставился на него, что Бастиан, будто мышонок, засеменил прочь.

Однако таких среди музыкантов было совсем немного. Во всем, что касалось политики, они разбирались не лучше малых детей, не знали, что о ней говорить, да и знать этого не желали. Прошлой войны большинству повидать не довелось: многие всю жизнь прожили в музыке. Хотя порой, когда в репетиционном зале еще почти никого, кто-нибудь заглядывал через плечо коллеги в газету и бормотал:

– Бог ты мой, похоже, последняя победа в России вдвое уступает предыдущей. Просто-таки фронтовой парадокс Зенона…

А некоторые просто ядовито шептали себе под нос:

– Ха-ха, я-я, ну, разумеется…

В подобном расположении духа все пребывали по крайней мере с двадцатых. Согласно последним известиям, сотни британских бомбардировщиков в одну ночь уничтожили Гамбург, сожгли, сровняли город с землей. Разумеется, дальше настанет черед Берлина, в этом никто нисколько не сомневался, однако и вслух об этом никто не заговаривал: как можно, когда среди них нацисты, жалкие самодовольные подлецы? В прошлом Берлинская филармония принадлежала самим музыкантам, каждый имел в ней долю, но Геббельс заставил их продать паи за бесценок, ограбил, можно сказать! Теперь они – что птицы в клетке, да еще вынуждены остерегаться предателей. За полуночными ужинами кое-кто из самых возмущенных даже обсуждал сложившееся положение и вел разговоры о том, что они сделают, как только войне настанет конец: во-первых, немедля выставят за порог Раммельта, Клебера, Бухольца, Шульдса и Войвота, а во-вторых, откроют первый послевоенный концерт какой-нибудь из увертюр Мендельсона. Таков был их план, вот как они поступят, когда все это кончится, под хмельком убеждали друг друга коллеги… а дальше им оставалось только перемигиваться да кивать, и тут Эрих Хартман сводил разговор к своей обычной коде:

– Ага. Когда все передохнем.

И вот сейчас, беспомощно глядя в зал сквозь беспощадный, слепящий свет прожекторов, литаврщик видел крохотные лица слушателей и понимал: все они – так ли, иначе – реплику Хартмана слышали. Эта мысль била каждого в грудь, отдавалась внутри, словно колокольный набат: еще год-другой, и немногие из собравшихся останутся в живых. Сколько? Меньше половины? Десятая доля? Вовсе ни одного? Неизвестно… однако в исходе не сомневался никто, сама музыка настойчиво пела: «Знай, знай, знай» – а палочки литаврщика вколачивали, вгоняли этот напев в головы публики. А вот и недолгая, монотонная погребальная песнь контрабасов, предшествующая коде, фраза, повергшая в дрожь самого Берлиоза, убедившая его, что с безумием старик давно на «ты», переполняет слушателей, пробирает до самых кишок, и никуда от нее не уйти, нигде от нее не укрыться. Шесть нот вниз, две ноты вверх, снова, и снова, и снова… Так первую часть оркестр не играл еще никогда: сейчас за них пело, играло связующее их знание. И вот монолитное, грузное финальное «ре-минор» неумолимо накрывает зал, теснит все и вся в бездонную пропасть, не щадя ни единой нотки: