Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - [79]

Хозяин кабинета привычно усталым голосом велел ему сесть и направил свет лампы в лицо. Как в кино, лицо допрашивающего парило на краю слепящего круга света, качалось, плыло, сбивало с толку. «Вы что, молодой человек, идиот? Какой конец? Советский Союз будет стоять вечно, это вечная реальность. Посмотрите на нас, на наши здания. Посмотрите на нашу мордатость… А вы кто? Вы с гитаришкой, с вашим обликом…»[287] На допросе Дугин назвал имя человека, доверившего ему архив Мамлеева. Этого человека уволили из Госкомитета по печати, и ему пришлось работать лифтером, – правда, по словам Дудинского, пострадавший «был счастлив» избавиться от прежней «неподлинной жизни». КГБ допрашивал также мать Дугина, а его отца вскоре перевели на работу в таможню. Для семьи это, по словам Дугина, означало существенное понижение статуса. Отец был в ярости и с того момента не общался с сыном.

Сам Дугин после этого вынужден был зарабатывать физическим трудом. С таким пятном на репутации он не имел шанса вести в СССР нормальный образ жизни – он подметал улицы, мыл окна и все время продолжал переводить, изучать иностранные языки и проваливаться все глубже в Зазеркалье московской богемы.

Многие члены мистического андеграунда так и не оправились: одни совершили самоубийство, другие «словно помешались – каша в голове», свидетельствует Дудинский. А для кого-то игры с фашистской символикой, песнями, нацистскими атрибутами из сравнительно безобидного озорства, подросткового бунта переросли в нечто более серьезное. Вслед за Джемалем Дугин все глубже погружался в политику эпохи перестройки. «Эти двое жаждали власти и высматривали лифт, который мог бы вознести их наверх. Таким лифтом послужил фашизм», – говорит Дудинский.

В XIX веке их духовные предки-дилетанты прильнули к колодцу европейской философии, и последствия были катастрофическими: панславизм, черносотенство, то есть русский прафашизм, а там и большевизм. Новое поколение отправилось на поиски новых истин, но с такими же печальными итогами: поколение гласности породило не только демократию и либеральную мечту, но и все тех же монстров.

В 1986 году Евгений Никифоров, друг Дугина и Головина, тоже (хотя и с осторожностью) интересовавшийся эзотерикой, познакомил их обоих с Дмитрием Васильевым, лидером «Памяти». «Память» возникла еще в 1979 году как ответвление ВООПИиК. Первоначально эта организация занималась восстановлением памятников архитектуры и привлекала интеллигенцию, настроенную на это безобидное занятие. Однако на дискуссии в московском Культурном центре в октябре 1985 года власть в движении захватил Васильев[288]. Тот вечер был посвящен восстановлению памятников в Москве, и Васильев пустился перечислять всех тех, кого считал виновными в уничтожении прекрасной архитектуры. В этом списке оказались «сионисты». Он назвал известных коммунистов с еврейскими фамилиями, которых обвинил в заговоре с целью уничтожить наследие России.

Эта речь возмутила аудиторию, присутствовавший там известный поэт назвал Васильева фашистом (и не слишком ошибся). Тем не менее с вечера Васильев ушел лидером «Памяти», а затем укрепил свою власть в движении и в том же году был избран его секретарем. Диктаторство и демагогия Васильева превратили «Память» из сборища интеллигентных чудаков в криптофашистскую уличную банду, конгломерат футбольных фанатов и эстетов вроде Дугина и Джемаля. «Именно «Память» породила все прочие патриотические движения», – вспоминает Дугин.

Присоединившись к движению в 1987 году, Дугин обратил на себя внимание своей эрудицией. Хотя ему было всего 25 лет, в «Памяти» не нашлось другого человека, прочитавшего столько литературы о фашизме. Васильев признал и его таланты, и таланты Джемаля, и ввел обоих в центральный орган движения. У членов «Памяти» появилась собственная униформа: черная рубашка с кожаным поясом и портупеей.

Дугин не мог не заметить – однако это открытие его не слишком шокировало, – что «вокруг было полно гебистов». Васильева постоянно вызывали в КГБ. Само по себе это неудивительно, ведь он возглавлял нелегальное политическое движение, но Дугин считал, что контакты Васильева с КГБ не ограничивались допросами и что КГБ не просто внимательно следил за этой организацией:

Я думаю, кто-то в тоталитарной системе и создал «Память». Сто процентов. Кто-то из Центрального комитета Коммунистической партии. Кто? Как? Зачем? Не знаю. Может быть, провоцировали или проверяли ситуацию. Но спонтанно этого произойти не могло, я убежден. То есть я уверен, что члены «Памяти» были агентами, работающими на КГБ. Никем другим они быть не могли. Кто бы иначе допустил само их существование?

Аналогичные подозрения высказывал и Жигалкин:

Раньше никто слыхом не слыхивал о Васильеве и всех этих людях. Мы были в подполье, и там все знают всех или, по крайней мере, знают про всех. И вдруг откуда ни возьмись появляются эти ребята, и им все по плечу. Вдруг ниоткуда у них такая популярность. Такое само собой не может случиться. У их газеты был стотысячный тираж. Как это возможно в Советском Союзе? Если бы вздумали издавать газету, пришлось бы продать квартиру, чтобы хватило на первые два выпуска, – а они без особых усилий могли содержать газету.