Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - [46]

– Кто копал Беломорский канал?

– С правого берега – те, кто рассказывал анекдоты…

– А с левого?

– Те, кто их слушал.

Лев Гумилев слушал Мандельштама, это и решило его судьбу.

Шумовскому и Гумилеву выдали по буханке черного хлеба, по две вяленые рыбины – дорожный паек на три дня – и впихнули в переполненный людьми, провонявший трюм речной баржи («Как в Средние века поступали работорговцы с невольниками, вывозимыми из Африки», – пишет Шумовский[155]). На третий день путешествия вверх по реке Водле открылся палубный люк, всем скомандовали выходить. Баржа стояла у причала широкой реки, впереди – высокий и прочный деревянный забор. Заключенные вышли и остановились у проходной. Из караульной явился, зевая, охранник, принял у конвоя документы, открыл ворота и впустил заключенных в лагерь, «на зону». «Барак с бревенчатыми стенами, слезившимися от разлитой в воздухе сырости, ждал новоприбывших»[156].

Гумилев и Шумовский – всего лишь двое ИЗ 15 миллионов человек, прошедших через Главное управление лагерей, ГУЛАГ. Свыше миллиона узников так и не вернулись оттуда. Принудительный труд с XVII века использовался на севере России и в Сибири, но при советской власти организация этого труда достигла небывалой изощренности. Трудовые лагеря, такие как Белбалтлаг, сделались неотъемлемой частью наших представлений о СССР, особенно после публикации на Западе в 1974 году книги Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ».

«Архипелаг», как определил Солженицын систему лагерей, присутствовал в советской реальности, но оставался как бы секретом: все знали о его существовании, мало кто догадывался о масштабах, и большинство предпочитало делать вид, будто вовсе о нем не слыхало. Лагеря были словно бы порталом в иную реальность: попавшие туда исчезали не только физически, но и стирались из общей памяти. Практически каждый год до середины 1950-х. когда после смерти Сталина систему начали постепенно расформировывать, в лагеря попадали от полумиллиона до i,j миллиона советских граждан, а все остальные как бы ничего не замечали.

На следующий день по прибытии Гумилева и Шумовского отправили на другой берег пилить бревна. Четыре месяца изнурительной работы – и молодые люди оказались на грани жизни и смерти.

К новому 1939 годуя окончательно «дошел». Худой, заросший щетиной, давно не мывшийся, я едва таскал ноги из барака в лес. Валить деревья в ледяном, по пояс занесенном снегом лесу, в рваной обуви, без теплой одежды, подкрепляя силы баландой и скудной пайкой хлеба, – даже привычные к тяжелому физическому труду деревенские мужики таяли на этой работе как свечи…[157]

Единственную отдушину Лев Гумилев обрел в умственной работе и даже в этих чудовищных обстоятельствах находил достаточно материала для размышлений. Среди прочего он увлекался, пусть по-дилетантски, социологическим анализом товарищей по заключению: как они адаптируются к новой ситуации, к произволу, как пытаются сохранить себя. Люди, прошедшие через лагерь, часто описывают жестокие условия, в которых «выживал сильнейший». Друг Льва Александр Савченко утверждал, что, попав в лагерь, «каждый человек там как бы нравственно раздевался донага». Все прошлое снималось с него, как одежда в предбаннике. Прошлый социальный статус, положение на служебной лестнице, профессия исчезали, как вода с раскаленной сковородки[158].

О лагере как о нисхождении в нагое «природное» состояние пишут в воспоминаниях многие былые узники. «Лагерь был великой пробой нравственных сил человека, обыкновенной человеческой морали, и девяносто девять процентов людей этой пробы не выдержали», – писал бывший узник Варлам Шаламов[159].

Гумилев пристально и на удивление «академично» изучал собственную жизнь и жизнь других зеков (в русском языке сокращение з/к, зека, зек, появилось от слова «заключенный каналоармеец», а затем распространилось на всех заключенных). Позднее в интервью и статьях он будет с огромным интересом и все той же необычной отстраненностью делиться наблюдениями за людьми, за их общением, по мере того как они падали все ниже, приближаясь к первобытному состоянию, где выживает сильнейший. Льву предстояла академическая карьера, основой которой станет его теория о роли «природы» в общественных отношениях. Какие отношения складываются между людьми в ситуации острой борьбы за выживание? Лагерь превратился в его лабораторию, и постепенно молодой ученый понял, что даже эта жестокая, полная насилия жизнь заключенных не была войной всех против всех, по Гоббсу. Некоторые «законы» социальной организации оказались естественными и неизменными.

Гумилев заметил, что зеки, независимо от их происхождения, образования, культурного уровня, склонны объединяться небольшими группами по два-четыре человека. Эти группы определялись совместным питанием.

На этом принципе возникают группы по два-четыре человека, которые «вместе кушают», т. е. делят трапезу. Это подлинные консорции, члены которых обязаны друг другу взаимопомощью и взаимовыручкой. Состав такой группы зависит от внутренней симпатии ее членов друг к другу[160].

Члены этих маленьких групп могли чем-то жертвовать друг ради друга и обеспечивали взаимную защиту. Эти группы, по мнению Гумилева, представляли собой не часть «социальной структуры», которая ему виделась принципиально иной, а именно природное явление.